Письмо сыну

Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: «Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет».

В углу дивана нахохлившимся грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу.

— Идите. Мы вам сказали все. Идите.

А до этого разговора был разговор другой.

Когда они кончили операцию, Михаил Николаевич завел в кабинет Александра Григорьевича, запер дверь и начал:

— Саша, у меня в течение последнего месяца сильные боли в животе.

Александр Григорьевич открыл было рот, но Михаил Николаевич его остановил:

— Ты подожди. Послушай сначала. Боли носят характер редких приступов. Точной локализации они не дают. Временами вздувается живот. Бывает ассиметричен.

— Куда вы клоните?

— Туда и клоню. Ты подожди. Сейчас признаки хронической непроходимости толстой кишки. Там какое-то препятствие.

— По полочкам раскладываешь.

— Вот именно. Давай вместе раскладывать. Это не колит. Какое может быть препятствие? При ощупывании ничего мне обнаружить не удалось. Опухоли я не прощупываю. Но самого себя знаешь как щупать!

— Можно сделать рентген толстого кишечника.

— Можно. Но зачем? Слушай дальше… Ты меня пощупай. Мне можешь ничего не говорить. Нащупаешь так нащупаешь. Что операция нужна — это и без рентгена ясно.

— Как без рентгена операция! А если все-таки колит? Разве у нас уж такая точная наука?

— Я ведь не первый день наблюдаю за собой. И понимаю не хуже тебя.

— Так вы же не господь бог — можете и ошибиться!

— Могу. Но я много думал и все время наблюдаю. Я тебя прошу, не раздражай меня. И без тебя тошно. Пощупай.

— Только вы помните, в какое положение меня ставите?

— Понимаю. Можешь же ты товарищу и начальнику оказать снисхождение.

Михаил Николаевич, наверное, понимал, что ставит своего коллегу в тяжелое положение, и, по-видимому, сам маялся этим. В тяжелое положение. Не официально, а по существу. Он всю тяжесть ситуации сваливал на товарища. Но может ли до конца правильно думать человек, когда он умирает? А Михаил Николаевич понимал, во всяком случае, он сейчас так понимал, что пришло его время. Он играл с собой в последнюю игру и, наверное, не очень праведно затягивал в эту игру и товарища. Но товарища он затягивал только в игру.

— Я все понимаю. Возьми этот крест на себя. Слушай дальше. Если ты сочтешь достаточно необходимым рентген — делай. Я согласен. Но если ты опухоль увидишь на рентгене — очень трудно меня обманывать. А я хочу, чтобы все время было два возможных пути для рассуждения. Я не хочу точно знать, что у меня. Я не хочу сжигать свои корабли сам. Это будешь делать ты. А я все время должен иметь возможность думать, что в бухте стоят мои корабли. Понял, Саша?..

— Ну хорошо, хорошо. Но ведь если я сделаю рентген, вы можете ничего не знать, что там.

— Но я буду хотеть посмотреть снимок сам — я же живой еще, черт возьми!

— Простите.

— Ты должен лишить меня возможностей узнавания. Только рассуждения. Ты не понял еще, о какой услуге я прошу?

— Простите.

— Ты сделаешь мне операцию. Если можно удалить опухоль — удалишь. Если нельзя, сам знаешь — сделаешь свищ наружу. Если отрежешь и сошьешь, для страховки все равно наложишь свищ наружу.

— Так если хорошо сошьется, зачем свищ?

— Ты опять не понял. Мне все время нужен запасной выход для рассуждений. Ты меня бессмысленно терзаешь.

— Простите.

— Если ты не удалишь — свищ обязателен. Если удалишь — возможность свища дает мне, в свою очередь, возможность думать, что свищ временный. Да помоги же мне обманывать себя!

— Но ведь, если будет все в порядке, вы ж не поверите.

— И пусть. Пусть не поверю, если все в порядке. Хуже, если я точно буду знать, что плохо. И операция будет неофициальная. Хуже, чем мертвая душа. Не писать никакой истории болезни. Не записывать операцию в операционный журнал. Она не войдет ни в какую статистику. Все запишите только в случае смерти. Если я живой — нет операции, может быть только свищ.

— Понятно.

— Все тебе понятно? Это смертная просьба. Тебе тяжело будет. Ну, а если умру… Это наше право и обязанность. Я сделаю все анализы, буду готовиться. Можешь говорить предварительно с кем угодно, делать как удобно. Тайну делай из этого только для меня. Дома я первый разговор проведу сам. Первому с домашними тебе говорить не придется. Скажешь все, что найдешь нужным. Сам я про рак не скажу. Пусть они думают, что я об этом не думаю. Вся тяжесть на тебе, Саша. Перестраивайся.

Вот с каким разговором на какую почву попал больной. Нашел время. Но у него свое время.