Письмовник, или Страсть к каллиграфии

 — А ты такой холодный, как айсберг в океане,
И все твои печали — тарам-тарам-тарам…

Или что-нибудь такое:

 — Влюбленных много, ты — один,
Влюбленных много, ты — один,
Влюбленных много, ты — один
У переправы…

Но это — опять же — дело техники воображения, все само придет, притянется и выстроится в законах того силового поля, которое ты организуешь сюжетно в самом начале.

А ведь, наверное, зря я сперва так невысоко оценил твою придумку! Нет, несправедлив я был, признаюсь! Если даже твоя короткая схема так подробно и охотно прорабатывается, значит — живая она. Этот твой Чучин, он, кстати, и в городе, и в однокомнатной своей квартире в самом центре города может жить, как на необитаемом острове. Одно ясно, он никакой не супергорожанин, неприспособленность которого выверяется дикой природой…

Еще одно. Это сцена для начала истории Чучина.

Когда он шел к транспорту, чтобы ехать пропалывать крыжовник, ему повстречался на пути бывший сослуживец — человек пожилой, лет этак сорока семи, со взором чрезмерно просветленным и в одеждах недорогих и граничащих своею скромностью с унынием заброшенности. Этот сослуживец имел в руках дерматиновую хозяйственную сумку, был умеренно бородат и доброжелателен.

Он неторопливо узнал Чучина и ровно, неторопливо обрадовался.

Чучин имел чуть лишнего времени. Они сели на скамейку в тени бульвара и стали по очереди говорить.

Получилось так, что Чучин кратко обсказал свое теперешнее положение и перспективы, которые самому ему казались достойными интереса. Но чем далее он выводил свой рассказ на уверенность в добротности своего пути по службе, тем большую горечь и сочувствие видел в затухающем лице собеседника. Больше того — когда Чучин кончил, то бывший его сослуживец с беззащитным участием спросил:

— И вот так до конца? И ничего уже больше нельзя изменить?

Тут их окутала долгая беззвучная пауза. Их облетали городские птицы. Притопавший с ведерком и лопаткой малыш деловито засыпал штиблеты Чучина песочком…

Чучин очнулся и понял, что собеседник его говорит, говорит о чем-то туманном и плавном, точно весьма связно бредит в спокойном сне. Складывались слова о небесной иерархии, о светлом пути, о Шамбале, о добрых силах жителей планеты Венера…

Чучин стряхнул песок со штиблет и выяснил, где работает, чем занимается и чем практически живет его собеседник.

— Земля меня кормит, — ответил тот не без тайного пафоса.

— Как это? Крестьянствуешь, что ли?

— Я иду по городу и смотрю на землю. Лишнее с людей осыпается… — Собеседник запустил руку в боковой карман своего болезненного пиджака и раскрыл перед Чучиным ладошку, полную редкой медно-серебряной мелочи. — Все от земли. Пройду час-другой — бутылка молока, булка хлеба…

Чучин хотел дать ему рубль. Но рубля у него не было, было только две бумажки по двадцать пять.

«Да он бы еще и обиделся…» — успокоил сам себя Чучин, хотя и не поверил себе.

И они расстались.

(А далее уже — буквально одной фразой его пребывание в кооперативе «Меломан» под крыжовником, мотив торопливости, встреча у дамбы с Хароном Сидоровичем… На острове же темп повествования надо резко затормозить и писать все обстоятельно и подробно)…

Что станется с героем, когда мусоровозка ввезет его в город, огни которого наплывают, плывут, обещают праздник, движение, разговоры, встречи?..

Какой урок Чучин вынесет из своего трагикомического пребывания в роли современного Робинзона?

Поймет ли он, насколько зависим от города, насколько без него беспомощен, насколько живет он не сам, не самостоятельно, насколько не знает себя, не имеет о себе — реальном — представления, возникая то в одном лице и характере, то в другом обличье и темпераменте — в зависимости от момента, встречи, ситуации, от человека, с которым теперь говорит, от музыки, которую теперь слушает, от кино, которое теперь смотрит?..

Будет ли он петь песни, которые поют все, потому что поют все?

Будет ли он читать книгу только потому, что ее читают все, говорят о ней все?

И спросит ли Чучин себя: где я был?

А если спросит, то отнести этот вопрос он должен не к острову, а к своей городской жизни ДО острова…

Жду твоего письма о семье и кино.

Письмо шестое

Теперь-то я понял, почему прошлое письмо ты полностью посвятил изысканным описаниям природных явлений. Ты копил заряд, собирал силы, чтобы плотнее припечатать меня со всеми рассуждениями о ценности полной семьи, о задаче — переориентировать мнение людей по поводу полной семьи.

И думаешь, наверное, что припечатал меня уже только одним этим словом — ДОМОСТРОЙ!