Письмовник, или Страсть к каллиграфии

Или такое — сколько снято лент, сколько написано статей о тех женщинах, которые отказываются от своих новорожденных детей! Но дальше риторических возмущений мы не идем. И опять же — ничего не надо ужесточать, не надо никого уговаривать, не надо заставлять этих «кукушек» насильно брать своих детей. Должна быть свобода совести даже для тех, у кого она оказывается свободой бессовестности. Но и тут нужна справедливость — оставляешь ребенка без средств к существованию — плати алименты, как и положено, и тот срок, который положен. Родила — получи штамп и запись в паспорте о рождении ребенка. Разве это — не справедливо?

Ведь есть такие среди оставляющих детей, которые рожают для здоровья. Вот после уточнений — алименты, запись — и пусть себе на здоровье рожают.

И все же я о другом.

Боже избавь, я нисколько не посягаю на волеизъявление и свободу чувствования. Пусть люди изъявляются и проявляются. Я о том, что пора всем средствам, которыми обладает общество — кино, радио, газеты, журналы, милая поэзия и суровая проза, — начать планомерно и последовательно вырабатывать единственно верное отношение к разрушению семьи, к сознательному обездоливанию детей взрослыми — как к делу аномальному, исключительному, чрезвычайному, как к несчастью, горю, беде тех, с кем это произошло.

Тут общественное сознание не надо переориентировывать. Люди и так к этому в душе относятся правильно, но природное правильное (как ты пишешь — сермяжное) отношение давно и старательно забивается неодолимым потоком ползучего размывания морали и этики, превращением истин абсолютных — в относительные.

Писатели! Да если Ф. М. Достоевский сомневался в истинности прогресса, основанного на единой слезе ребенка, то как же мы внушаем людям возможность личного благополучия, которое прямо питается горем детей наших?

Во что, в кого ему потом верить, если его предал родной отец?

Ах, бездуховность, ах, не слушают Баха и Генделя, ах, пьют одеколон в подъездах, ах, ведут себя вызывающе! — долдоним мы и по делу, а чаще ради красного словца, но видим ли мы, что подростки так выражают свое горе, так изломанно и разрушенно выражают свою, нами прерванную, привязанность? Нет, мы горазды уже в сорок лет старчески ворчать: не та пошла молодежь., заелись, вот в наши годы… И не всегда понимаем, что полностью ответственны за тех, кто наш сын, или таковым теоретически значится в наших документах, или годится нам в сыновья по возрасту.

Но… не буду сходить на крик, как это ты сделал в своем письме.

Хорошо, что ты написал прямо, вдвойне хорошо, что ты правильно оценил участие нашего кинематографа и кинопроката в деле переориентации общественного сознания; хорошо, совсем хорошо, что ты искренне относишься к сиротам. Но мой тебе совет — найди возможным, сходи в детский дом, выбери самый лучший, самый современный и комфортабельный, с самым честным и квалифицированным персоналом, приди и посмотри детям в глаза.

Это станет для тебя сильнее моих слов, сильнее тысячи любых других слов, поскольку ты — человек добрый, хотя по дурной моде и стараешься это всячески скрыть.

На «сермяжность» — нисколько не обижаюсь. Да, сермяжный. Не фрачный, не мундирный, не блайзеровый — ничего не имею против этих одежд, каждому — свое, а я — сермяжный, то есть из рода крестьянского. Почему же мне этого стыдиться? Зачем меня этим попрекать? Почему надо над этим насмехаться?

Я не побегу, как наши европейские модники, в комиссионный или антикварный магазин выбирать себе предка из имеющихся в продаже портретов. Не стану я придумывать себе родословную поблагородней — на крайний случай из «прогрессивного дворянства». Нет у меня в Париже родных могил. И я полно доволен своими сермяжными предками: землепашцами казацких кровей из Кулунды — по отцу, коренными крестьянами из приволжской деревни Бестужево — по матери.

Сермяга, дяревня, колхозник — цедит иной горожанин тем же ртом, которым он ест мясо из деревни, пьет молоко из деревни, жует хлеб, выросший, конечно же, не на городском асфальте, А «дяревня» кормит и будет его кормить, как глупое дитя, дитя неразумное, и все-таки свое, жалко…

О том, что ты меня заклеймил «домостроем», скажу одно: понимаю тебя, давно и прочно стало это слово ругательством. Никто из нас толком и не понимает, что оно обозначает, но им ругается. Теперь наступила пора и появилась возможность посмотреть — насколько слово это, понятие это, уместно для ругательства. «Домострой» издан в 1985 г. в книге из серии «Памятники литературы Древней Руси».

Не буду предвосхищать твое чтение, а прочитать надо, хотя бы для того, чтобы наконец-то узнать, чем же это таким мы ругались долгие годы, приведу тебе только две фразы из этого произведения, перепишу их «старыми словесы», убрав «ер» и заменив «ять» на «е».

Вот послушай: