Письмовник, или Страсть к каллиграфии

Лесная тропа
Говорит с дорогой в долине,
Огонь богача
Говорит с огнем бедняка.

Есть песни вроде бы только описательные, но даже и в дословном переводе в них остается картина, остается отношение поющего и к тексту, и к тому моменту жизни, который вызвал этот текст из молчания, поскольку песни не пелись просто так от безделья — но пелись к случаю, к чувству, употреблялись как пословицы, поговорки. И прочитаешь такой текст, представишь случай, вызвавший их к жизни:

Стоит кедр,
На котором не ночевала сорока!
Стоит лиственница,
На которой не ночевал ворон!

Может быть, это было со смешком спето при взгляде на парня и девушку, которые испытывают друг к другу интерес, но всячески его стараются скрыть, утаить, оба — сама недоступность.

Может быть, и иначе, может быть, эта песня звучала со смыслом — «эка невидаль!», или ею человек старался принизить непонятность, необычность чего-то встреченного на пути, скрывая свое удивление и даже испуг за шутливыми словами…

Глубокие, сильные чувства выражала песня, тут уж и объяснять даже нечего, так все понятно.

О, если бы выколоть пятнистые глаза чертей,
Унесших мою маму!
О, если бы выбить клыки волкам,
Съевшим моего коня!

* * *

О, если бы иметь друга
Для беседы среди темной ночи!
О, если бы иметь коня
Для езды в дальний и ближний путь!

* * *

Я вырос на пользу своей семье —
Неужели мне придется умереть?

Я вскормлен на пользу своему селению —
Неужели мне придется заблудиться?

Следующая песня связана с предыдущей, она трудна в переводе, но есть в ней то же чувство горького изумления своей смертностью и тем, что потом ничего нельзя будет сделать, ничего нельзя будет поправить и изменить:

Он (враг мой) будет гладить по артерии и печени
Мою сироту одинокую (невесту, жену, дочь),
Он будет подтягивать подпругу и подпружники
Голубка (коня), осиротевшего и одинокого!

А перед этими горькими песнями в час тоски могла звучать и такая:

Я сам — молодец, испытавший мучения,
Глаза мои стали пестрыми!
Я сам — молодец, совершавший грехи,
Глаза мои стали похожи на пуп! (т. е. впали. — А. П.)

Могла звучать и другая, менее трагическая, но более трогательная:

Поскольку мои руки замерзли и заиндевели,
То хожу я лишь шагом и медленно!
Посколько замерзли мои ноги и сам я живу в холоде,
То я хожу лишь прихрамывая и шагом!

Или такое размышление, такой новый вскрик горького недоумения:

Как же может быть человек,
Который лишь грешит и мучается?
Как же может жить род,
Который лишь мучается и грешит?

И связанное с этим не менее горькое, но решительное восклицание:

Можно сказать «хватит» и «потерпи еще»,
Но не могу больше жить в этом племени!

Можно сказать «исполнится» и «не исполнится»,
Но нет больше надежд ни на кого!

Но в том-то и проявлялся народный характер и народная диалектика, что эта решительность в новой песне сменяется совсем другими чувствами к роду своему, к месту своему в роду:

Когда был я с друзьями — сюда не приезжал.
Остался один — приехал.
В седле красовался — сюда не приезжал.
Пешим оказался — пришел!

А вслед за этой возникала в душе и просилась на волю другая, новая песня, где звучала и радость, и горечь, и удивление;

Вспомнив о степи, я примчался к ней галопом,
Но не узнал даже камней при дороге!
Вспомнив о степи, я примчался к ней рысью,
Но не узнал даже деревьев на пути!

И следующая —