Питирим

Тщетно ищет она помощи у забившихся в угол испуганных икон, тщетно просит она их печальными впалыми глазами своими, - молитва замирает на обледенелых губах. Иконы глухи, беспомощны сами. Писаны они рукой раба, не иначе. Их лики говорят об этом. Им передалось от руки раба что-то запуганное, холопское, будто списано лицо святого с тяглеца-крестьянина. Иконам она тоже не верит теперь.

Питирим убил у нее веру во все. Отнял богопочитание, опустошил ум. И как страшно Елизавете при мысли, что ее отец, ее мать, ее братья, посадские и деревенские люди верят. О, если бы они знали! Все знали!

Она никогда не забудет насторожившихся по-звериному глаз епископа в тот вечер, когда игуменья Ненила увозила ее в монастырь. Елизавета жаловалась ему тогда на его жестокость с ней, - он сказал, что так поступают лекаря с больными, "а какой же я буду лекарь, если я буду сам трястись от лихорадки". И добавил: "Я - богоборец, а истинный борец проливает не слезы, а кровь..." Говорить с ним было и трудно и страшно. Много непонятного было в его речах.

В монастырь он приезжал за это время только один раз, зашел к ней в келью. Ночью. При свете лампады. Хотела вскочить с постели, но он остановил, спросил о здоровье. Глаза смеялись. Голос был ласковый. На груди блестел крест. Постоял минуту около нее и так же тихо и незаметно, как вошел, исчез в темном коридоре монастырского общежития. Зачем приходил - понять не могла Елизавета.

И вот теперь, в эту холодную, бурную ночь, не спалось. Мучили беспокойные мысли. Монастырь давил. Почувствовала себя Елизавета схороненною, живою покойницей. Грустные напевы монастырских служений и постоянный гул и перезвон колоколов начали ей внушать страх и тоску, леденили тело. Стояние в церкви морило тоской. Игуменья Ненила представлялась теперь чудищем. У Елизаветы не нашлось подруг в монастыре, все были они деревенские, темные, стремились бродить по посаду, продавали свое тело под видом собирания подаяний на монастырь. И многие, уйдя, не возвращались. Елизавету тоже потянуло вон из монастыря. Монастырь обнищал. Кормили впроголодь. Лучше смерть, чем тут оставаться.

Писала отцу, чтобы взял ее из монастыря, чтобы простил ее, - отец не ответил. Писала братьям - те тоже промолчали. А стороной доходили до нее слухи от белиц, бродивших "Христа ради" по миру, что отец ее богатеет и у губернатора и у епископа - первый человек. На посаде ему завидовали, и все его осуждали: "Веру и дочь променял на две лавки в гостином дворе и на купеческую первостатейную гильдию".

Приходил один старец из посада к службе и провозгласил на весь храм:

- В нынешние времена несчастие хороших людей служит к счастью дурных людей. Люди живут по дурным законам. Стыд потерян. Бесстыдство и наглость, преодолев справедливость, возобладали в нашей земле.

Старца схватили и увезли в кремль. Елизавета бросилась было заступаться за него, но ее оттащили, а затем на нее наложили эпитимию: каждодневно класть сто поклонов после утрени перед иконою апостола Петра. И никого не было у нее близкого человека, с кем можно было бы поделиться своим горем. Однажды на восьмидесятом поклоне она упала и лежала около часа в беспамятстве.

Елизавета торопливо оделась, зажгла тоненькую восковую свечку, раскрыла Библию; глаза остановились на следующих строках "Книги Эсфирь": "Воспою господу моему песнь новую. Велик ты, господи, и славен, дивен силою и непобедим".

По лицу Елизаветы пробежала грустная улыбка. Елизавета закрыла библию. Она теперь не верила в непобедимость бога. За окном бушевала ледяная ночь. Днем всю рощу вокруг монастыря и кладбища зачернили вороны. Деревья стояли, словно после гари. А закат был необычайно красный, кровяной. У Елизаветы мелькнула мысль бежать из монастыря, бежать... но куда?

Накинув шубу и со свечкой в руке, Елизавета осторожно, чтобы не разбудить никого, пошла коридором вон из кельи, захватив с собою огниво и трут.

На воле ревели деревья, хлопали где-то у церковных окон незакрытые щиты. Охватил холодный воздух, и все же стало легче здесь, чем в келье.

На дворе была сторожка. Жил в ней старикашка-привратник Иван Еж. Мал ростом, сухощав и необычайно бородат, любил рассказывать про нижегородскую старину, про чудеса, был весел, но любил рассуждать и о смерти. К нему в окно и постучала Елизавета. Из трубы сторожки шел дымок. Видимо, старик не ложился спать. Дверь отворилась не сразу. Иван Еж сначала подробно расспросил, кто и зачем, но, узнав, что Елизавета, радушно распахнул дверь.

- Вот-вот, боярышня, мне тебя и надо... Лежит бумага у меня. Чудак какой-то занес, с серьгой в ухе. Григорием Никифоровым зовут. За ответом он придет. Да другого он приводил; тот придет к вечерне. - И, понизив голос: - Тайно поговорить с тобою. Демидом Андреевым зовут его. Чей сын не знаю...

Иван Еж на ухо Елизавете прошептал:

- Потаенный раскольщик он. Тоже говорил о тебе... Да еще с ними приходила наша старица Анфиса. Знает она Демида-то. С Керженца оба...

- Анфиса?! - удивленно спросила Елизавета. Анфису она считала дурочкой, сторонилась ее.

- Она, она...