Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

Лида опустила голову и замолчала. Я прислушался, как поднимается лифт.

– Ты ведь тоже один… – вдруг сказала Лида.

Я молча пожал плечами.

– Одному паршиво!..

– Так, может, и мне зачать? – спросил я.

– Каким это образом?

– Ты как-то смогла…

Лида схватила меня за рукав и стала объяснять:

– Я встретила его в супермаркете. Он покупал вино, а я морковный сок.

– И после этого ты зачала?

Лида не ответила.

– Может, мне тоже купить морковный сок? – спросил я.

– Он оказался художником, и когда мы выезжали за город, я смотрела, как он рисует облака. А однажды он пригласил меня в небольшой ресторан, где я увидела, как трое мужчин целых три часа кушали, ни на минуту не отрываясь от тарелок. Эти трое привели моего приятеля в восторг, и он сказал, что гордится за человечество, которое ещё не растратило свои базовые ценности.

– А я вожу себя на концерты, – объявил я. – На днях слушал Скрябина.

– Кто это?

– Русский.

– Ты знаешь русский?

Я промолчал. Я всегда молчу, если не знаю, что ответить.

– Ты не хочешь отвечать? – спросила Лида.

– Теперь ты одна не будешь! – сказал я.

– Теперь нет… Однажды мой приятель сказал, что люди должны щедро делиться тем, что имеют…

«Мне делиться нечем! – сказала я ему. – При мне лишь моё одиночество…»

Он рассмеялся и объяснил: «Это поправимо, если на какое-то время друг к другу прижаться».

Я не знала, что сказать, и вдруг он предложил: «Можем на какое-то время пойти ко мне и прижаться друг к другу!»

Я спросила: «На какое-то время?»

Он снова рассмеялся и прошептал: «А что ты имеешь против времени?»

– Разумеется, я ничего не имела против времени и, к тому же, мне очень нравилась его улыбка, понимаешь?

– Нет, не понимаю!

– Что?

– Не понимаю, какого чёрта ты сейчас сидишь в моей машине, а не в его?..

– Я не знаю, какого чёрта? – задумчиво сказала Лида, когда мы въехали в ворота больницы.

Замри – отомри

Лие Владимировой

В окно видна наша улица, и я стараюсь не упустить прихода мамы.

По средам она уходит на кладбище, где, стоя над могилкой отца, немного плачет, а потом, немного поплакав, просто стоит, только больше не плачет.

Против кладбища у меня ничего такого нет, но уж очень досадно знать, что когда-нибудь переселюсь туда и я тоже… И ещё я знаю, что тем, кому переселиться туда ещё не пришлось, приходят на кладбище просить прощенье у тех, кому уже пришлось. Иногда я представляю себе, что мне уже пришлось, а над моей могилкой, низко опустив голову, стоит Лиза из пятого «д» и просит у меня прощенье; ради того, чтобы услышать, как Лиза, которая очень больно щиплется, выпрашивает у меня прощенье, я и взаправду готов на какое-то время умереть.

Моя мама говорит, что люди живут дважды: «до кладбища» и «после кладбища», а когда я замечаю, что «после кладбища» – это не жизнь, а смерть, то мама со мной не соглашается и говорит, что смерть – это тоже жизнь, только неожиданная и сильно лукавая.

Однажды я заметил, что мама, стоя над могилой моего отца, шевелила губами, словно с кем-то разговаривала, и тогда я спросил:

– С кем это?

– А ты не догадываешься? – ответила мама.

Я, конечно, догадался, но на всякий случай решил уточнить:

– Разве отец слышит?

– Думаю, что слышит!

Я покачал головой и сказал:

– Мне кажется, что ты всё это выдумываешь.

Мама отвернулась и всю дорогу до дома молчала.

Дома я поцеловал мамину руку и сказал:

– По телевизору передавали, что не надо печалиться, потому что всё на свете так или иначе проходит.

– Не всё… – сказала мама. – Проходит мелкое, а важное не проходит.

– Важное – это важно? – спросил я.

– Важное – это очень важно! – ответила мама.

Потом у себя в комнате я думал о жизни «до кладбища», а ещё я пытался выяснить для себя, что – «мелкое», а что – «важное», а потом мне стало стыдно за телевизор, оттого, что он, оказывается, говорит неправду.

«Замри!» – сказал я себе, чтобы прекратить грустить.

* * *

Однажды на репетицию нашего школьного хора пришла госпожа Лунц и сказала: «Мальчик, хочу предложить тебе работу». Тогда я подумал, что госпожа Лунц что-то выдумывает, потому что детям в моём возрасте работу никто не предлагает, а вечером по телефону она говорила с моей мамой, и после этого мама долго молчала и, вдруг сказав «кормилец ты мой», заплакала.

– Эй, мама, – попросил я, – замри!

– Что? – спросила мама.

Я объяснил:

– Игра такая… Надо замереть, чтобы прекратить делать то, что делаешь.

– Ладно, – сказала мама, – уже не плачу!..

Я поцеловал мамино лицо и выкрикнул:

– Отомри!

* * *

Вернулась мама. У неё грустные глаза. У неё всегда грустные глаза, когда она возвращается с кладбища.

– Поставить чайник? – спрашиваю я.

– Спасибо, – отвечает мама, – я сама. Тебе, наверно, пора уходить?

– Пора! – говорю я.

* * *

Раз в неделю, стоя перед креслом, в котором сидит глухой господин Лунц, я пою разные песни, а когда петь кончаю, господин Лунц, привстав из своего кресла, громко хлопает в ладоши и говорит: «Браво, мальчик, браво!»

Я, словно настоящий артист, кланяюсь низко-низко, а господин Лунц стоит с повисшими вдоль тела руками, и его лицо вдруг замирает.