Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

«Отомри!» – мысленно прошу я, потому что глаза на лице господина Лунца такие, будто они заблудились и теперь не знают, куда им глядеть.

«Мальчик, ты удивительный доктор!», – говорит господин Лунц, и тогда госпожа Лунц протягивает мне двадцать пять шекелей.

Как-то я спросил:

– Вам нравится моё пение?

– Очень! – ответил господин Лунц. – Когда ты поёшь, я слышу Моцарта, Шуберта…

– Но я не пою Моцарта, – сказал я. – И Шуберта не пою…

– Разве? Но я слышал Моцарта!

– Я пел о котёнке, которому очень весело, – сказал я.

Господин Лунц пристально вгляделся в мои губы и вдруг рассмеялся.

– Ты доктор, – сказал он, – ты удивительный доктор!

* * *

– Мама, – говорю я перед тем, как выйти из дома, – господин Лунц считает, что я удивительный доктор…

– Так оно и есть! – улыбается мама, и я радуюсь, когда мама улыбается.

– Мама, – прошу я, – замри!

* * *

По дороге к глухому господину Лунцу, я думаю и о Моцарте, и о Лизе из пятого «д», и о моей маме, а когда мне приходит в голову мысль, что с моим отцом Это, конечно, временно, и скоро он снова будет жить так, как живут «до кладбища», тогда я вслух прошу:

– Отец, пожалуйста, отомри!

Оторванное ухо, приклеенная бровь

Приоткрыв дверь, Ната вздрогнула и, сжавшись под гладью розового халатика, спросила:

– С ума сошёл?

– Частично! – ответил я.

– Может, пьян?

– Нет!

Дверь распахнулась.

Я шагнул в комнату и понюхал Натины волосы.

– Запах твой! – определил я.

Ната закрыла глаза.

– Твой голос, будто у простуженной собаки, – шепнула она, пока я трогал под халатиком нежные бугорки.

Потом я сказал:

– У меня голос простуженной собаки, глаза сваренной рыбы, губы хохочущей совы, а ещё у меня протекают ноги.

– Может, туфли? – уточнила Ната.

Я молча оглядел стены.

Я не хотел разговаривать: ни о том, что между нами было, ни, тем более, о том, чего не было.

– На тебе лицо не твоё! – сказала Ната.

Я снова понюхал её волосы и продекламировал:

«Словно в прошлое глядится

Месяц, вставший над рекой,

И янтарный лик двоится:

Он и тот же, и другой».

– Стихи твои? – спросила Ната.

– Брюсова!

– Вот как!

– Ни стихи не мои, ни лицо не моё.

– Более трёх лет уже… Думала, ты забыл…

– Не всё!..

Ната стояла, закрыв глаза и, незрячая, покачивалась.

– Не всё!.. – повторил я.

Ната развязала на халатике поясок.

– Докажи! – теперь голос будто у простуженной собаки был у Наты.

Скинув мокрые туфли, я вырвал себя из брюк и стал доказывать.

Потом доказывать стала Ната.

Надо мной повисли её глаза.

Они светились.

Они гасли.

Они и светились, и гасли одновременно.

Я приподнялся на локте и оглядел Нату с правого бедра до левого, а потом с левого плеча до правого колена.

Я всё оглядел.

И всё увидел…

– Выпьешь? – спросила Ната.

– Водки бы! Для смелости…

– Боишься меня?

– Себя!..

– Ишь ты!

– Что?

– А бублики с вареньем хочешь?

– Нет.

– А селёдочку?

– Если с кренделями.

– Кренделей нет.

– Тогда и селёдочку не хочу.

– Что же ты хочешь?

– Выть! – я оделся и подошёл к окну. Ветер гонялся за облаком, похожим на оторванное ухо.

– А ты – спросил я, – ты никогда не плачешь?

– Некогда мне!

– Такая занятая?

– Ты зачем пришёл?

Я не ответил.

Смотрел в окно.

Приклеенный к небу месяц походил на серебряную бровь.

– Молчишь? – спросила Ната.

Я молчал.

Ната отошла в угол комнаты и включила проигрыватель.

Пятый ноктюрн Шопена!

Вспомнил – мой подарок…

Была ранняя осень.

Были мы…

Сегодня мы снова…

– Сегодня ты открыла мне дверь, – сказал я.

– И что с того?

– На какое-то время мне этого хватит.

– Этого?

Не ответив, я коснулся дверной ручки.

Вдруг Ната вскрикнула:

– Скажи хотя бы, почему уйдёшь?

Я молча прикрыл за собой дверь.

Ади Финкель

Р. В.

Смотритель зоопарка Ади Финкель забыл накануне повеситься и теперь, проснувшись, искал оправдание своей забывчивости. Оправдания так и не отыскал, зато, решительно сняв со шкафа бледно-жёлтую валторну, вышел из дома.

– Снова здесь? – возмутился полицейский.

Ади стоял посередине площади и, стараясь не обращать внимания на полицейского, пристально вглядывался в здание городской мэрии.

– Да ещё вдобавок с трубой! – не унимался полицейский.

– Это валторна! – заметил Ади.

– Ненормальный! И труба твоя, как и ты, скрюченная…

– Тошно мне!.. – проговорил Ади.

Полицейский пожал плечами и вдруг напомнил:

– Вчера ты собирался повеситься…

– Забыл, – признался Ади.

– Ну, и слава Богу! А трубу свою убери!

Ади отвернулся, злобным взглядом прицелился в окно мэра города и, перед тем как обхватить мундштук валторны губами, объявил:

– Фредерик Шопен. Похоронный марш.

На площади собрались прохожие и, с недоумением поглядывая то на Ади, то на полицейского, то на здание мэрии, слушали волнующую своей глубокой печалью мелодию. Полицейский, коснувшись Адиного плеча, проговорил:

– Эй, приятель, здесь городская мэрия, а не кладбище…

Ади опустил валторну и поднял голову к небу. В глазах у него стояли слёзы.

– Говоря по правде, мне тоже жаль, – шепнул полицейский, – мне жаль, что носорог подох, но…

– Бедняга слишком долго терпел…

– Понимаю, но…

– Носорог подох, потому что на его лечение мэрия не нашла денег…