Плач

Оставшееся до вечера время я не работал. Послав Николаса с письмом, я вышел из конторы и сел на скамейку в тени под старым буком, изредка кивая проходящим коллегам. Никто, слава богу, не знал, что я во второй раз угодил в Тауэр, хотя, несомненно, это известие скоро распространится, как обычно бывает. В изнеможении я закрыл глаза и задремал, но через некоторое время услышал, как что-то упало на скамейку рядом со мной. Открыв глаза, я увидел лист — сухой и пожелтевший. Скоро осень.

Я обернулся, услышав, как кто-то зовет меня. Ко мне бежал Скелли. Я встал. Для ответа из Хэмптон-Корта было еще рано.

— К вам пришел мастер Коулсвин, сэр, — сказал Джон, приблизившись. — Он очень взволнован.

— Сейчас приду, — вздохнул я.

— Я думал, вы больше не представляете интересы миссис Слэннинг, сэр. Думал, ваше участие в этом деле закончено.

— А я все думаю, закончится ли оно когда-нибудь! — с чувством ответил я.

Но я ошибался. Оно закончилось — и навсегда.

Глава 38

Филип ждал меня в конторе. Он выглядел осунувшимся.

— Что случилось? — спросил я, еле дыша. — Новые обвинения?..

Я даже не понял, покачал ли мой посетитель головой, или он просто весь дрожал.

— Нет, не то. — Филип с трудом глотнул. — Эдвард Коттерстоук умер.

Я вспомнил безысходную фигуру, сидевшую в лодке сегодня утром. Эдвард не был молод, а последние несколько дней перевернули для него мир вверх дном.

— Каким образом? — уточнил я.

Коулсвин глубоко вздохнул и зарыдал. Он поднес ко рту сжатый кулак, пытаясь взять себя в руки.

— Покончил с собой. Я отвел его домой, покормил и положил на кровать, так как он, казалось, был при последнем издыхании. Наверное, он взял на кухне нож. Острый. — Мой коллега содрогнулся, и вся его приземистая фигура затряслась. — Два часа назад я зашел посмотреть, как там Коттерстоук, а он уже перерезал себе горло, от уха до уха. Должно быть, это потребовало немалой силы характера. — Он покачал головой. — Все было в крови, но это не самое страшное. Душа, его душа! Он страшно мучился, но такой грех… — Коулсвин снова безнадежно покачал головой.

Я вспомнил слова Коттерстоука в лодке, что признание в убийстве отчима принесет страшное бесчестье его семье. И тогда он сказал, что знает, что делать.

— Он чувствовал, что заслужил смерти за свое преступление, и все равно считал себя проклятым. Он не хотел причинять страданий семье, — сказал я.

Филип страшно рассмеялся:

— Можно подумать, теперь они не будут страдать!

Я тихо ответил:

— Самоубийство — ужасное бесчестье, но не такое, как убийство. Его семья не увидит его повешенным, и его имущество не перейдет королю.

— Мог быть какой-то другой путь, мы могли бы поговорить об этом, посоветоваться с викарием… Это безумие.

— После того, что с ним случилось, любой может потерять рассудок. Возможно, Бог учтет это.

* * *

Ответ из Хэмптон-Корта пришел, когда я уже собирался лечь спать. Его принес Мартин, лицо которого, как всегда, скрывалось за маской бесстрастия. У себя в комнате я тщательно осмотрел печать королевы, проверил, не повреждена ли она, и лишь после этого развернул письмо. Оно было от лорда Парра.