Плач

— Ну, мне лучше уйти. Слушайте, когда я снова выйду на работу, со мной можно будет связаться. А насчет этого, — он кивнул на свой пустой рукав, — теперь обрубок заживает, и Гай делает мне какую-то насадку. Она не заменит руку, но, наверное, будет лучше, чем ничего. А Тамми — дайте ей время. Я провожу с ней работу. Просто ей, наверное, легче обвинять вас, чем меня.

В этом была доля правды. И все же миссис Барак имела полное основание винить меня в увечье ее мужа, как я и сам винил себя. Джек кивнул мне и снова повернулся к жене. Тамасин видела, как он говорил со мной, и ее взгляд приобрел теперь оттенок безнадежности, поверженности, что ранило мне сердце. Я отвернулся.

Гул голосов прекратился, толпа снова затихла. Песнопения за Гольбейновскими воротами приближались, стали громче. Все сняли шапки. Я стянул капюшон и ощутил на своей шапочке ледяной воздух. Два верховых распорядителя проскакали под главной аркой, глядя, свободна ли дорога. Потом под широкими сводами, продолжая петь, прошел хор и священники из королевской часовни. За ними следовало сотни три человек в новых черных плащах и с факелами в руках — бедняки, которые по традиции возглавляли похоронную процессию, когда хоронили великих людей. Что ж, теперь в Англии бедняков было в избытке, больше, чем когда-либо.

За ними следовали всадники, десятки всадников со штандартами и флагами. Они определенно были не из бедных — высшие лица королевства в окружении йоменов. Я узнал некоторые лица — Кранмер, Ризли, Пэджет — и склонил голову, якобы скорбя. Наконец они проехали, и показался огромный катафалк. Один из юристов у меня за спиной, оттолкнув Николаса, в раздражении воскликнул:

— Отойди, жердина, дай посмотреть!

Катафалк тянула восьмерка огромных коней под черными попонами, а под золотым балдахином стоял огромный гроб, на крышке которого лежала восковая фигура короля Генриха VIII, поразительно похожая на живого, но не такого, каким я видел его летом, а такого, как на фреске Гольбейна: в расцвете сил, с рыжими волосами и бородой, с мощным, налитым силой телом. Фигура была одета в усыпанный драгоценностями бархат, а на голове у него был ночной колпак. Лицо его хранило выражение умиротворения и покоя — вряд ли при жизни у Генриха когда-либо было такое выражение лица.

Зазвонили колокола. Люди склонили головы, и некоторые даже застонали. Глядя на проезжающую восковую фигуру, я подумал: а чего он действительно достиг, что принесло его замечательное царствование? Мне вспомнилось все, что я видел за последние десять лет, — разрушенные древние монастыри, бездомные монахи, выгнанные на улицу слуги… Преследования и сожжения — меня передернуло при воспоминании о том, как Анне Эскью разнесло голову. Великая война, не приведшая ни к чему и разорившая страну. Если это обнищание продолжит углубляться, будет беда: простые люди не вынесут этого. И всегда, всегда при Генрихе над каждой головой маячила тень топора. Я вспомнил тех, кто погиб на плахе, а особенно того, кого когда-то хорошо знал и помнил до сих пор, — Томаса Кромвеля.

Филип рядом со мной тихо проговорил:

— И на этом конец.

* * *

Через две недели всадник привез мне в контору записку — он прискакал из Челси по снежным сугробам, которые не таяли несколько дней. Генриха уже похоронили, и на престол взошел маленький Эдуард. Ходила легенда, что, пролежав ночь на пути в Виндзор, тело Генриха VIII лопнуло и из него вытекла вонючая жидкость, которая привлекла собаку, так что сбылось давнее пророчество монаха, что псы будут лизать кровь этого короля, как в Библии лизали кровь Анафа. Но это звучало слишком надуманно, и вряд ли такое было на самом деле.

Когда прибыл гонец, я работал у себя в кабинете, Скелли за дверью готовил дело для слушаний в суде, а Николас с запачканными чернилами пальцами трудился над каким-то заявлением. Я сразу узнал печать — печать королевы, вдовствующей королевы, каковой она теперь была, — и открыл письмо. В ярком свете, идущем с заснеженной площади за окном, каллиграфический почерк четко выделялся на белой бумаге. Письмо было коротким, от секретаря, и в нем была просьба на следующий день быть во дворце Челси.

Я положил послание на стол. Мне трудно было даже предположить, что я снова могу услышать что-то от Екатерины Парр. После той встречи с Генрихом я изо всех сил пытался прогнать ее из мыслей. Но королевский запрет приближаться к ней умер вместе с королем. Я сожалел, что Екатерина, как она ни надеялась, так и не стала регентом, но меня радовало, когда говорили, что царственный супруг был щедр к ней в своем завещании, так же как и к леди Мэри и леди Елизавете — все они теперь обладали большим богатством и занимали высокое положение. Говорили, что Екатерина Парр со временем выйдет замуж, и называли имя Томаса Сеймура.

* * *