Плач Агриопы

- Помоги! — Буркнул он, принявшись рвать виниловые полосы, украшенные дорогой шелкографией.

- Что там? — Павел отпустил руку Струве и приобщился к вандализму.

- Чёрный ход, — Третьяков постучал по грубым доскам, обнаружившимся за обоями; в щелях между ними виднелся пыльный крохотный коридорчик. — Наследие тёмного монархического прошлого. Дом-то — дореволюционный. Теперь осторожно. Занозить руку — раз плюнуть.

«Ариец» рванул на себя верхнюю доску. Заскрипели гвозди, затрещало ветхое дерево, пыль вперемежку с извёсткой встала столбом.

- Я думал, будет хуже, — Третьяков ободряюще ухмыльнулся. И вдруг схватился за голову. — Зараза! Он здесь! Хочет прорваться! Копается у меня в голове!

- Пой! — Павел удивлялся сам себе: он не паниковал, он знал, что делать. Кудахтать над коллекционером — предлагать ему прилечь — значит, проиграть в этой странной битве. Продолжать расчищать проход в коридорчик — значит, бороться. Под локоть управдому поднырнула чья-то тень. Струве! Павел хотел было оттолкнуть профессора — чтобы не мешался под ногами, — но с изумлением заметил, что тот тоже сцепился с доской — пытается помочь.

- Де-е-евушки, гляньте. Гляньте на дорогу на-а-ашу. Вьётся дальняя доро-о-ога, эх, да развесёлая дорога-а-а. — Дрожавшим голосом вывел «ариец».

- Едем мы, едем. Едем — а кругом колхо-о-озы. На-а-аши, девушки, колхо-о-озы. Эх, да молодые наши сёла-а-а, — Подтянул управдом.

Доски поддавались. Некоторые легко, другие — тяжелей. Но возможность бегства с каждой секундой казалась всё реальней. И тут таинственный невидимый враг, вероятно, устав бороться с Третьяковым, попытался найти себе жертву полегче.

Богомол атаковал Павла.

Нахлынула тошнота. В голове взорвался ослепительный и оглушительный фугас. Опять, как в ищенковской клинике, перед глазами замельтешили живые картинки. Но на сей раз Павел узнавал то, что видел. Да и как не узнать себя самого. Вот он на перевязке в хирургии. После аварии прошёл месяц. Длинноусый доктор рассматривает рану на ноге, просит пошевелить пальцами. Хмурится. «Ампутация», — Это слово прыгает по кабинету теннисным мячом. Беззаботным звонким мячиком. Для доктора слово пустяшное, деловое. «У меня есть деньги», — Это уже Павел. Таким плаксивым голосом не разговаривал даже в школе, когда у него отнимал карманные деньги злой и коренастый второгодник, по фамилии Пожарский, по прозвищу Пожар. Доктор хмурится, читает мораль: «Разве вы не собирались помочь тому парню, из «Логана»? Ваша «Газель» легко отделалась, а «Логан» — потрепало. Парень — сто процентов инвалид». Доктор — сука! Нашёл время для нотаций! Чешется кулак — объяснить ему, что там, где слышится: «ампутация», — морали — нет. Там, где ужас, — морали нет! А всё-таки надо оставаться деликатным. Нога гноится, гангрена — под вопросом. Павел — сама деликатность во фраке: «Меня признали невиновным. Я не должен ему платить. Я заплачу вам». «Это дорого», — Доктор поливает руки чистым спиртом. Запах несвежих бинтов и гноя мешается с запахом дезинфекции. «Я осилю!» — Павел умоляет. «Вы уверены? У Вас семья, непогашенный кредит за фургон. Извините, пока вы были в коме, я многое о вам узнал». Доктор усмехается. Сука! Тысячу раз сука! Фальшивая доброта хуже хирургической пилы. Впрочем — лучше! В тысячу раз лучше! Нельзя даже думать иначе! «Всякое дыхание да славит Господа», — Поют в церкви тонкие голоса певчих. Всякое дыхание Павла да славит доктора. Суку! Продажную бездушную суку! «Я осилю!» — Повторяет Павел. — «Всё, что захотите. Всё до копейки! Всё возьмёте — даю слово!»

- Очнись! Очнись! Давай дальше про Полюшко! Помнишь? — Третьяков управился с последней доской. Втолкнул Павла в коридорчик. Калейдоскоп в голове управдома рассыпался блёстками. Связные картинки распались на крохотные фрагменты. Стало попроще. Павел, собирая на волосы паутину, доплёлся до низкой деревянной двери с засаленной латунной ручкой.

- Только мы ви-и-идим, видим мы седую ту-у-учу-у. Вра-а-ажья злоба из-за ле-е-еса. Эх, да вражья злоба словно ту-у-уча-а!

Бабах! Кислый пороховой дым проник Павлу в нос, в горло, оборвал песню. Это Третьяков, не предупредив, выстрелил в замочную скважину из револьвера. Такие в советских патриотических кинофильмах носили в кобурах чекисты.

- Вперёд! Не оборачиваться! Не останавливаться! — «Ариец» надавил на дверь плечом, и та распахнулась. Лестница чёрного хода была захламлена сверх всякой меры. Чего только не валялось под ногами — от банного алюминиевого таза до кухонной газовой плиты. Прекратишь смотреть под ноги — сломаешь шею. Насчёт того, чтобы не оборачиваться, Третьяков мог и промолчать. Впрочем, за спиной было тихо. Никто не гнался за беглецами. Даже постороннее присутствие в голове Павел прекратил ощущать — словно его неожиданно и милосердно отпустило жестокое похмелье.

Дверь на улицу тоже оказалась заперта, но Третьяков не решился повторно использовать револьвер. Хлипкую преграду — две картонных створки и целлофан на месте крохотного окошка, — он попросту выбил ногой.