Плач Агриопы

- Приготовься! — управдом уже кричал; опасаться огласки теперь не имело смысла: никто и ни к кому не прислушивался, никто и ни с кем в этой толпе более не считался, даже как с физическим объектом — с помехой, вставшей на дороге. Толчея превращалась в конвульсии: как будто всё огромное, единое тело толпы находилось в последней стадии неизлечимой болезни и, перед тем, как вытянуться в струну и навсегда затихнуть, в последний раз напоминало о себе божьему миру. — Приготовься, — снова прокричал во всё горло Павел. — Стреляй в любого, кто попробует угрожать нам.

- Нет! — Третьяков услышал, резко и зло обернулся. — Огонь не открывать ни в коем случае! Держитесь за мной! Попробуем сместиться в сторону Москва-реки — там не так тесно, не так людно!

Он начал отступать, прогрызать себе дорогу сквозь больных и здоровых, сквозь обезумевших, тянувшихся за топорами и косами. Павел, испытывавший, в эти минуты, немалое раздражение по отношению к «арийцу», всё же не мог не восхититься его несокрушимостью. Худощавый, хрупкий на вид, Третьяков получал бессчётное множество толчков и ударов и сам отвешивал их в изобилии, — но, казалось, даже не вспотел: походил на боевой таран; на нос атомного ледокола, раскалывавший арктический вековой лёд. Давление стало — едва заметно — ослабевать. У Павла затеплилась надежда: возможно, им удастся выбраться из толпы без потерь. Но тут случилось страшное.

Сеньор Арналдо протяжно, жалобно взвыл и не просто упал — отлетел прочь на несколько шагов от сплотившейся вокруг Третьякова команды чумоборцев. Павел успел заметить инвалидный костыль, высунувшийся из мешанины человеческих тел и тут же спрятавшийся обратно. Кто и зачем ударил алхимика пяткой костыля — оставалось лишь гадать. Хотя времени на гадание — не было ни секунды. Над Арналдо немедленно сомкнулась толпа. Павел рванулся на выручку. Он и прежде не деликатничал, но сейчас рвал и метал — в прямом смысле этих слов. Рвал на ком-то одежду, метал тело на тело. При этом выискивал под ногами хоть что-нибудь, принадлежавшее незадачливому алхимику.

- Чёрт! А ну — сдай назад! — Третьяков, пунцовый, как мак, и зубастый, как тигр, пришёл на выручку неожиданно. Стремительно. Свирепо.

Разбросал врагов, отвесил не меньше полусотни оплеух.

Оттеснил Павла из самого горнила схватки и принял огонь на себя. Вот это было хуже всего: управдом дал столько воли кулакам, что манифестанты, пребывавшие до сих пор не то в ярости, не то в экстазе, наконец, заметили его. Заметили — и превратились во врагов. А теперь они перенацелились на Третьякова. Павлу казалось: просыпается великан. Всё больше кулаков обращались против «арийца». Первые пару минут тот справлялся с ними с лёгкостью. Но, на смену поверженным, приходили другие. И управдом с ужасом осознал: ещё немного — и на Третьякова обрушится гнев всей площади.

Эти странные зомби, с промытыми — неведомо, кем, и неведомо, как, — мозгами — всё же умудрялись понимать: их собрали здесь для драки, и драка — началась. Самые человечные, а значит, злопамятные, перенесли свой гнев с Третьякова — на Павла. Его ударили по голове. На миг перед глазами как будто натянули серую простыню, — но управдом устоял на ногах.

Серго отчаянно пытался извлечь из потайной кобуры пистолет. Его хватали за руки.

Но совсем страшно стало Павлу, когда он увидел богомола. Тот, с перекошенным, как от горькой обиды, лицом, плакал. Управдом не поверил. Даже отступил на шаг от сражавшегося «арийца». Приблизился на этот же шаг к Аврану-мучителю. И понял…. Инквизитор не мог совладать с толпой. Этот гигантский, хоть и бесконечно отупевший, мозг был ему не по зубам. Он бы справился с человеком — с любым человеком. Но била чумоборцев, убивала чумоборцев уже толпа.

Тася вскрикнула, схватилась за щёку. Из-под её ладони пробилась капля крови.

- Стреляй! — надрывался Павел, пытаясь дотянуться до Серго. — Стреляй!

И тот, словно испугавшись не оправдать доверие управдома, вдруг изогнулся, как гуттаперчевый акробат, расшвырял повисшую на его руках и ногах человечью свору…

Выстрел прогремел.

Пуля ушла в воздух, черкнув по уху одного изъязвленного громилу. Тот уцелел, но обжёгся. Схватился рукой за обрубок мочки. Ойкнул — как старуха, от которой сбежало тесто. И замолчал. И все вокруг — замолчали. Выстрел остановил площадь. Заморозил площадь. Павлу так хотелось в это верить. Потому что выстрел… это было нечто…ведь кто из спасшихся не приукрасит своего спасителя!

Это было громко, звонко…. Всё-таки это было так, как и должно было быть. Павла странно порадовало это: не всё ещё в мире перевернулось с ног на голову. Пистолеты — стреляют. Пистолеты — сильнее ржавых ножей…. Это поняли и нападавшие…

Но как же так случилось, что это поняли десятки тысяч человек, собравшихся у Кремля?

Они не могли слышать выстрел — все разом. Но все разом — смолкли. И все разом — угомонились.

Третьяков, с разбитой губой и рассечённым подбородком, помогал подняться запылённому, хныкавшему по-младенчески алхимику — и никто не препятствовал ему.