Плач Агриопы

Павел до последнего надеялся, что лезвием орудовать не придётся: должны же в смирительных рубашках предусматриваться ремни на застёжках. Конечно, больному до них не дотянуться, но управдом бы справился с ними легко. Однако, вместо аккуратного кинематографического варианта, перед Павлом предстало ветхое и старорежимное изделие. Длинные тесёмки рубашки, которыми фиксировались руки «арийца», были не застёгнуты, а завязаны у него на спине узлом, причём таким прочным и неразрушимым, что он сделал бы честь старому моряку. Павел уяснил: без ножа не обойтись; разрезать выйдет куда быстрее, чем развязать. Но и быстрый путь получился тернистым.

Нож-фальшивка оказался тупым. Вместо того, чтобы попросту разрезать путы «арийца», управдому приходилось протыкать в тесёмках кокона дыры, а затем превращать их в широкие прорехи, с силой разрывая ткань руками.

«Ариец», во время этой малоприятной операции, по-прежнему сохранял молчание, и Павел начинал думать, что того как-то «усмирили» медики: например, накормили успокоительным сверх меры. Однако глаза пленника не были затуманены или закрыты: в них читались ум, жестокость, страдание, решимость, — всё что угодно, только не пустота. Управдом не предполагал, что со смирительной рубашкой будет столько возни. Он вспотел и содрал до крови заусенцу на пальце. Приутихшие раны на бедре заныли. В довершение всего, к аллейке приближалась молодая пара; юноша оживлённо размахивал руками перед лицом подружки, но Павел ничуть не сомневался, что своей деятельностью привлечёт внимание даже по уши влюблённых.

- Попробуй мне помочь, — в отчаянии обратился он к «арийцу». Для наглядности подёргал недоразрезанные путы.

Реакция пассажира превзошла все ожидания. Тот напряг мускулы тела настолько решительно, что превратился на секунду в каменный монумент. Треск ткани был оглушительным. Управдому казалось, его слышно за километр. Тесёмки лопнули, распространив по салону машины запах ветхости. Две крупные прорехи появились даже на плечах «арийца», и Павел с досадой подумал, что его подопечный мог бы, при желании, освободиться и вовсе без чьей-либо помощи.

Молодая парочка приостановилась, не дойдя до «девятки» сотни шагов. Повернула к высоким запертым воротам стадиона. Юнец вскочил на них и принялся раскачиваться, не слишком шумно имитируя крик Тарзана в джунглях. Подружка — гораздо громче — смеялась. Управдом вздохнул с облегчением.

Он принялся освобождать пассажира от смирительного одеяния, но очень скоро притормозил. Павел и забыл, в каком виде предстал перед ним «ариец» впервые. Корчась на грязном полу подвала, бормоча что-то на непонятном языке, «ариец» был голым. Разумеется, таким он оставался и поныне; нелепо было бы надеяться, что в больнице бездомного и безымянного пациента с иголочки приоденут. Возможно, «арийцу» и полагалась казённая полосатая пижама, но, за какую-то провинность, его переодели в смирительную рубашку, а пижаму — отобрали.

Павел задумался. Для прогулки по магазинам время подходящим не казалось; возить с собой обнажённого мужика было бы ещё почище, чем возить мужика связанного; оставалось одно — оставить «арийца» в чём есть. Управдом понял: пора прибегнуть к языку жестов. Он взял пассажира за руку и попробовал закатать порванный рукав смирительной рубашки так, чтобы тот, хотя бы отдалённо, напоминал сильно гофрированный рукав дамской кофты. При этом он показывал на себе потребную длину рукава, приговаривая:

- Так — хорошо, понимаешь?

Рукав в закатанном виде не держался. Павел отлучился с заднего сиденья, чтобы поискать в бардачке булавку или скрепку, но, пока рылся в хламе, вторично услышал треск разрываемой ткани. Обернувшись, увидел, что «ариец» оторвал оба рукава почти напрочь. От рывка разошёлся и один из подмышечных швов. Теперь правый рукав смирительной рубашки казался длиннее, но держался на честном слове, а левый — был едва по локоть. Павел слегка успокоился: в таком виде незнакомец издалека напоминал, вероятно, какого-нибудь монаха — вот только в одеянии грязно-серого, а не чёрного, цвета, к тому же летнего образца.

Облегчение, посетившее управдома, оказалось недолгим: пассажир, вернув себе способность двигаться, тут же завладел мушкетом. Он поставил его перед собой, — при этом приклад попирал пол, а серебряная змейка едва не вонзалась Павлу в висок.

- Ты не можешь держать эту штуку вот так, — вежливо пояснил Павел. — Опусти её.

Впервые с момента побега, «ариец» заговорил. Он не разразился одной из «подвальных» тирад, не позволил себе ни малейшего пустословия. Он произнёс всего лишь два слова — на том самом, мёртвом, языке, который мог быть, а мог и не быть, Латынью, — при этом мотнул головой так резко, что Павел понял: пассажир против!