Плач юных сердец

Сегодня она девять часов проработала над картиной, которая была почти готова и почти безупречна. Еще день или два, и она ее закончит — будет понятно, что переделок и доработок больше не требуется, и мистеру Сантосу это тоже будет понятно. Вот там она была у себя дома: в светлой студии, с ее гулом голосов и замечательным запахом краски, где все решалось светом и линией, формой и цветом.

— Ладно, — сказал Карл. — Давай тогда решим уже этот вопрос. Налоговая требует что-то около пяти тысяч, и со всеми мелкими долгами понадобится, наверное, шесть. Что скажешь? Не смущает тебя такая сумма?

— По тому, как ты говорил, — сказала она, — я решила, что будет гораздо больше.

И она достала из сумочки чековую книжку.

— Срок выплаты можем установить какой посчитаешь разумным, — начал он. — И давай добавим к конечной сумме проценты по текущей ставке; не знаю, какая она сейчас, — выясню завтра в банке.

— Не вижу в этом никакой необходимости, Карл, — сказала она, подавая ему готовый чек. — Все эти разговоры о сроках платежа и процентных ставках совершенно ни к чему. Я даже не настаиваю на том, чтобы ты вообще возвращал эти деньги.

Он поднялся и зашагал по комнате, то и дело дергая себя за брюки; потом он повернулся и уставился на нее суженными, горящими от гнева глазами и проговорил, указывая на чек:

— Вот как! Ты, значит, не настаиваешь, чтобы я возвращал эти деньги. Ну, раз мне не надо их возвращать, я тогда скажу, что тебе нужно сделать. Возьми тогда этот чек, переверни и на другой стороне, над тем местом, где должна стоять моя подпись, напиши: «За оказанные услуги».

— Боже! — сказала Люси. — Боже, какая низость! Даже если ты пьян, Карл, даже если ты думаешь, что это всего лишь шутка, — все равно это низко.

— Ну вот еще один экземплярчик в мою растущую коллекцию, — сказал он и опять заходил по комнате. — Как меня только не называли, дорогая моя, но в низости меня еще никто не обвинял.

— Это низко, — повторила она. — Низко.

— Так, может, мы оба только и ждали этой сцены? Может, пора уже кончать? Может, пришло время друг от друга избавиться? Может, хватит тебе уже таскаться сюда из художественной школы, если ты не хочешь меня видеть? Может, хватит мне уже сидеть тут по вечерам в полуразбитом состоянии, оттого что мне не хочется видеть тебя? Господи, Люси, неужели ты до сих пор не поняла, что мы друг другу надоели до полусмерти?

Она стояла у шкафа, пытаясь найти свои вещи. Там было три или четыре платья, хороший замшевый пиджак и две пары туфель. Но нести все эти вещи было не в чем — не было даже бумажного пакета, который дают в магазинах, — и Люси махнула на них рукой и решительно хлопнула дверцей.

— Я прекрасно это понимаю, — сказала она. — Как минимум мне давно понятно — гораздо дольше, чем может тебе показаться, — что мне в твоем присутствии нестерпимо скучно.

— Отлично! — сказал он. — Чудненько! Значит, не будет никаких слез, да? Никаких взаимных обвинений и прочих глупостей. Мы квиты. Что ж, удачи тебе, Люси.

Но она ничего не ответила. Она лишь постаралась убраться оттуда как можно скорее.

Ехать до Тонапака было долго, и уже по дороге она пожалела, что не пожелала ему удачи. Может, тогда ее уход не получился бы таким грубым, да и потом, этому человеку действительно не мешало бы пожелать удачи. Теперь было уже не вспомнить, порвала она этот шеститысячный чек или просто бросила на пол в целости и сохранности. Но и это уже не имело значения. Если чек был целый, через несколько дней она, вероятно, получит его по почте в сопровождении изящно сформулированного раскаяния и сожаления. Тогда у нее будет возможность вернуть ему этот чек, сопроводив собственной запиской — предельно краткой, — и вставить в нее пожелание удачи особого труда не составит.

Глава седьмая

В пятнадцать лет Лаура потолстела килограммов на двадцать, и это была еще не самая удивительная из происшедших с ней перемен.

Слова типа «крутой» и «кайфовый» заменили в ее словаре все «прикольное», но что самое поразительное — теперь она вообще крайне редко пользовалась этим своим словарем.

Ребенок, который трещал без умолку с тех пор, как научился говорить, и порой доводил родителей до исступления своей явной неспособностью вовремя остановиться, — эта подвижная, нервная, худенькая девчонка приобрела вместе с избытком веса молчаливость и скрытность, и теперь ей почти всегда хотелось побыть одной.

Ее спальня, еще недавно набитая плюшевыми медведями и разбросанными по всем углам одежками для Барби, превратилась в полутемное тайное святилище сладостных сопрановых плачей Джоан Баэз[59].

Через некоторое время Люси обнаружила, что Джоан Баэз она еще как-то воспринимает — если слушать вполуха, в ее голосе можно было даже уловить нечто утешительное, — а вот Боба Дилана не выносит в принципе.