Плач к небесам

– Я думаю об ангелах, Марк Антонио, – сказал он со сдержанным изумлением в голосе. – Какие они? Какие у них голоса? И как вообще земное создание может петь так, как сегодня пел ты?

– Вы слишком великодушны, мой господин, – ответил Тонио.

– Разве я не прав, когда говорю, что это пение было неземным? Может, я чего-то не понимаю? Там, в театре, на какой-то миг они сошлись – мир духа и мир плоти, и из этого слияния возник твой голос. Я видел вокруг себя обычных земных людей. Они смеялись, пили вино, развлекались, как делают люди повсюду. И вдруг все застыли в абсолютном молчании, когда услышали, как ты поешь. Что это было, как не высочайший уровень их чувственного наслаждения? А может, это превратилось скорее в духовное наслаждение, которое на миг связало себя с чем-то земным?

Тонио любовался серьезностью кардинала. Совершенно очевидное восхищение, которое испытывал Кальвино, согревало его, и он чувствовал, что мог бы сейчас с радостью оставить всех этих людей, выпивку, сладкое полубредовое забытье вечера, лишь бы побыть наедине с его преосвященством и немного потолковать о подобных материях.

Но кардинал уже взял его за руку и отвел к гостям. Ливрейные лакеи распахнули двери бального зала, и Тонио с кардиналом предстояло потерять друг друга в толпе.

– Но ты кое-чему научил меня, Марк Антонио, – точно украдкой, быстрым шепотком признался Кальвино. – Ты научил меня любить то, чего я не понимаю. Теперь я уже не скажу тебе, что любить красивое и непостижимое – это тщеславие, а не добродетель. – И он поцеловал Тонио беглым официальным поцелуем.

Граф Раффаэле ди Стефано тоже выразил свои комплименты певцу и композитору, признавшись, что в прошлом опера не слишком привлекала его. Он постоянно находился неподалеку от Тонио и, хотя сам не слишком много с ним разговаривал, окидывал всех окружающих ревнивыми взглядами.

По мере того как бал продолжался, вид Раффаэле действовал на Тонио все более и более мучительно. Он так живо напоминал Тонио о той спальне, что временами граф начинал казаться ему созданием, которое вообще не должно одеваться, как остальные мужчины. Густые волосы на тыльной стороне запястий выглядели довольно нелепо под слоями кружев, и Тонио приходилось постоянно отводить глаза, ведь в противном случае он прямо сейчас оставил бы это собрание, уведя Раффаэле за собой.

Одно лишь обстоятельство огорчало его: отсутствие Кристины Гримальди.

Он повсюду искал ее. Он был уверен, что не мог ее пропустить, и терзался в догадках, почему она не пришла.

Ведь она была в театре, он видел ее! И он понимал, что прийти за сцену, конечно же, она не могла. Но почему ее не было здесь, в доме кардинала?

Самые отвратительные мысли приходили ему в голову. Тонио чувствовал, как проваливается в настоящий кошмар, стоило ему подумать о том, что она видела его одетым в женское платье. Но ведь он поклонился ей, увидев ее в ложе графини, и она вернула ему поклон и восторженно аплодировала маленькими ручками после каждой его арии, и он видел, видел ее улыбку, несмотря на разделявшую их пропасть!

Так где же была она теперь?

Но он не мог решиться спросить об этом Гвидо или графиню, постоянно находившуюся рядом с ним.

В этот вечер многие пришли только потому, что приглашение поступило от кардинала Кальвино. И графиня изо всех сил старалась, чтобы как можно больше гостей познакомилось с ее музыкантами, ведь это означало, что на следующий день в оперу могли прийти люди, никогда прежде не бывавшие в театре.

Однако успех был уже практически обеспечен.

Руджерио был уверен, что теперь опера будет идти каждый вечер вплоть до конца карнавала, а к Гвидо и Тонио в течение вечера неоднократно подходили с вопросами, касавшимися их планов на будущее.

Упоминались Болонья, Милан, даже Венеция.

Венеция! Услышав это слово, Тонио тут же с извинениями прервал беседу.

Но такие разговоры завораживали его, так же как завораживало то, что его снова и снова представляли членам королевской фамилии.

Наконец они с Гвидо остались вдвоем. Дверь была заперта. И они занялись любовью, признавшись друг другу, что слегка удивлены силе собственного желания.

Потом Гвидо заснул, а Тонио лежал с открытыми глазами, как будто не хотел, чтобы эта ночь кончилась.

Наконец выложенный мозаикой пол исчертило пыльными полосами зимнее солнце. В полном одиночестве бродил Тонио взад и вперед по просторным неприбранным комнатам, периодически останавливая взгляд на высокой, в его рост, куче подарков и писем, наваленных на круглом мраморном столе.

Он отставил в сторону вино и попросил крепкого кофе.

Принеся себе кресло, начал проглядывать хрустящие, разукрашенные листы пергамента, пытаясь убедить самого себя, что ничего конкретного не ищет и просто делает то, что должен сделать. Но что-то он все-таки искал.