Плач к небесам

Но Тонио хотелось сейчас чего угодно, но только не такого рода беседы. Он понимал лишь то, что эта глава его жизни подошла к концу. Он не знал, будет ли плакать, когда покинет эти покои, и, возможно, хотел это выяснить. Ему вдруг странным образом показалось, что оставаться здесь для него небезопасно.

— Мое чувство к тебе было греховным, Марк Антонио, — с трудом выговорил кардинал. — Этот грех сгубил многих людей, которые были куда сильнее меня. Но я пытался, как мог... — Он запнулся. — Несмотря на все усилия, мне не удавалось найти в тебе свидетельство зла, я не мог обнаружить ни злонамерения, ни разложения, которые должны были бы последовать за умышленным совершением такого рода греха. — Он с мольбой посмотрел на Тонио. — Помоги мне понять это. Разве ты не испытываешь чувства вины, Марк Антонио? Или сожаления? Помоги мне понять!

— Но почему, мой господин?! — тут же, не подумав, воскликнул Тонио. Он был не столько рассержен, сколько изумлен. — Любой, кто хоть сколько-нибудь знает вас, знает, что вы принадлежите Христу. Когда я впервые остановил на вас взгляд, я сказал: «Этому человеку есть ради чего жить». Но у меня нет вашей веры, мой господин, и я не страдаю от ее отсутствия, поэтому не испытываю и чувства вины.

Похоже, его слова взволновали кардинала: он снова встал и взял голову Тонио в ладони. Этот жест был неприятен Тонио, но он не шевельнулся. Кардинал мягко провел большими пальцами у него под глазами.

— Марк Антонио, есть люди, которые вообще живут без веры, — заметил кардинал, — но которые при этом заклеймили бы то, что произошло между нами, как нечто неестественное и способное погубить нас обоих.

— Но почему это должно нас погубить, мой господин? — Тонио был возмущен и раздражен. Ему хотелось, чтобы его просто отослали. — Вы говорите на непонятном мне языке. Это принесло вам боль, потому что вы давали обет Христу. Но если бы не было обета, это не имело бы такого значения. Наш союз никому не повредил, мой господин. Я не могу производить потомство. Вы не можете произвести потомство от меня. Так какая разница, чем мы занимаемся друг с другом? И кому какое дело, какие чувства — какую любовь, какое тепло — мы друг к другу испытываем? Это никоим образом не нарушило вашу повседневную жизнь. И уж определенно не испортило мою. В конце концов, это была любовь, а разве любовь способна хоть что-то испортить?

Теперь Тонио определенно разозлился и сам не понимал почему.

Он смутно помнил, что когда-то давным-давно Гвидо выражал такие же чувства, но более простыми словами.

Это была огромная проблема, всю многогранность которой он не мог до конца объять, и это ему не нравилось. Это наводило его на болезненную мысль о недолговечности всех убеждений.

Его по-прежнему мучило воспоминание об одиночестве матери, о пустынной спальне, в которой прошла ее молодость и которая была расплатой за тот взрыв страсти, что привел к его появлению на свет. И одновременно он чувствовал в душе неодолимый гнев на старика, который запер ее в той спальне во имя чести и правды.

«А я заплатил за все это самую высокую цену», — подумал он. Ибо даже в самые мрачные мгновения он не мог по-настоящему осуждать ее за то, что она лежала в объятиях Карло. И бывали времена, когда его вдруг, как когти стервятника, начинала терзать мысль о том, что это он, Тонио, может однажды вернуть мать в ту же пустую комнату, и это из-за него ей придется снова надеть черные вдовьи одежды. Он вздрогнул и, постаравшись скрыть это, отвел глаза в сторону.

До этого самого дня, стоило ему увидеть бьющегося об оконное стекло мотылька, как он немедленно выбегал из комнаты. Он не находил в себе сил просто взять мотылька рукой и выпустить его, потому что тут же представлял себе Марианну, запертую в пустой спальне.

Но в объятиях других людей он познал врачующее наслаждение, и оно оказалось столь мощным, что стало для него очистительным прощением.

Грехом была злоба. Грехом была жестокость. Грех совершили те люди в Фловиго, что уничтожили его нерожденных сыновей.

Но никто и никогда не смог бы убедить его в том, что его любовь к Гвидо, его любовь к кардиналу была грехом.

И даже то, чем он занимался в закрытой карете с тем грубым смуглым парнем, не было грехом. Как не была грехом гондола, в которой малютка Беттина положила ему на грудь свою головку.

И все же он знал, что не может выразить все эти чувства человеку, который был владыкой Церкви. Он не мог объединить два мира: один — бесконечно властный и связанный с божественным откровением и легендарными преданиями, другой — суетный и рутинный, властвующий в каждом темном уголке земли.

Его возмущало, что кардинал все же просил его об этом. И когда он увидел беспомощность и печаль в глазах его преосвященства, он почувствовал себя отрезанным от этого человека, как будто близки они были уже много, много лет тому назад.