Плач к небесам

Однажды, прямо посреди арии, Тонио вдруг прервал пение и рассмеялся.

— Что случилось? — удивился Паоло.

Но Тонио смог лишь покачать головой.

— Там собираются быть все, — прошептал он. На миг закрыл глаза и, резко вздрогнув, снова засмеялся.

— Не говори об этом, Тонио, — с отчаянием в голосе произнес Паоло и стал кусать губу. Ему страстно хотелось услышать от Тонио что-нибудь ободряющее. Слезы были готовы брызнуть из его глаз.

— Почти как публичная казнь, — пояснил Тонио, успокоившись. — В том случае, если все пойдет наперекосяк. — Он снова тихо рассмеялся. — Прости, Паоло, ничего не могу с собою поделать. — Он старался быть серьезным, но у него не получалось. — Там будут все, абсолютно все.

Он опустил сложенные руки на клавиатуру и затрясся от неслышного смеха. Только теперь он понял, что на самом деле означает дебют. Это великое приглашение пойти на риск самого ужасного публичного провала, какой только возможен в жизни.

Он перестал смеяться только после того, как увидел страдание на лице Паоло.

— Ну, давай работать, — сказал он, открывая ноты, — и не обращай на меня внимания.

* * *

Однако на четвертый день, ближе к сумеркам, все звуки у него в ушах стали походить на шум. Тонио не мог больше ничего делать. И оценил, в чем достоинство напряженных занятий: тебе не нужно думать, тебе не нужно ни о чем помнить, ни о чем размышлять, ничего планировать и вообще о чем-либо беспокоиться.

Когда кардинал, которого он не посещал уже более двух недель, неожиданно прислал за ним, Тонио встал из-за клавесина с тихим возгласом, выдававшим легкое раздражение. Никто его не услышал. Нино уже раскладывал перед ним одежду. Для визита к кардиналу полагались красный бархатный камзол и шитый золотом жилет. Кремовые бриджи и белые туфли с высоким сводом, которые должны были сильно натереть ему ступни, чтобы кардинал мог с любовью касаться этих натертостей.

Тонио казалось невероятным, что он сможет сейчас доставить удовольствие его преосвященству. Но ведь бывали случаи, когда он отправлялся к нему и более усталым и это не мешало обоим получать наслаждение.

* * *

Лишь приблизившись к дверям, ведущим в покои кардинала, он вдруг сообразил, что сейчас еще слишком рано для свидания. Дом все еще был полон духовных лиц и праздно шатающихся господ. Тем не менее вызван он был не куда-нибудь, а в спальню.

И, едва войдя в комнату, он понял: что-то случилось.

Кардинал в церемониальной одежде, с серебряным крестом на груди, сидел за письменным столом, положив руки на раскрытую книгу. Перед ним горели две свечи.

Выражение лица у него было на редкость просветленное; в в нем читалась та восторженная очарованность, какой Тонио не замечал уже несколько месяцев.

— Присядь, мой красавец, — пригласил его преосвященство и знаком велел слугам выйти.

Дверь закрылась. Тишина сомкнулась вокруг них, как на берегу после отлива.

Тонио, поколебавшись, поднял взгляд. Он увидел, что серые глаза Кальвино наполнены бесконечным терпением и удивлением, и почувствовал первый сигнал тревоги. Смутное ощущение неотвратимости стало медленно охватывать его еще до того, как кардинал заговорил.

— Подойди сюда, — прошептал он, словно подзывая дитя. Тонио к тому времени погрузился в какое-то царство грез, которое нельзя было бы даже назвать мыслью, и теперь медленно встал и двинулся к Кальвино, который тоже поднялся со своего кресла. Они встали друг перед другом, почти глаза в глаза, и кардинал расцеловал его в обе щеки.

— Тонио, — молвил он мягким, доверительным тоном, — в этой жизни для меня существует только одна страсть: моя любовь к Христу.

Тонио улыбнулся:

— Я очень рад, мой господин, что вам больше не приходится раздваиваться.

В отблесках пламени свечей глаза кардинала приобрели ореховый оттенок. Прежде чем ответить, он слегка прищурился, точно изучая Тонио:

— Ты говоришь искренне?

— Я чувствую любовь к вам, мой господин, — сказал Тонио. — Так как же я могу не желать вам добра?

Кардинал с гораздо большим вниманием встретил эти слова, чем ожидал Тонио. На миг Кальвино отвернулся в сторону, а потом дал Тонио знак снова сесть. Тот смотрел, как его преосвященство усаживается за письменный стол, но сам остался стоять, сцепив руки за спиной.

Комната была слабо озарена серым, почти пепельным светом. Все предметы в ней казались Тонио чужими и незначительными. Ему хотелось бы, чтобы свечи давали больше света, а не просто рассеивали мрак. Он отвел глаза в сторону высокого зарешеченного окна и посмотрел на небо, на котором уже мерцали первые звезды.

Кардинал вздохнул. На миг он опять погрузился в свои думы.

— Сегодня утром впервые за много месяцев я провел мессу как истинно верующий человек. — Тут он взглянул на Тонио, и по его лицу пробежала тень беспокойства. Мягко, с уважением, он спросил: — А как ты, Марк Антонио? Что у тебя на душе?

Это было произнесено почти шепотом и без всякого осуждения.