Плач льва

Артем вышел из кабинета, куда его заставило прийти то уважение, которое он испытывал к любому словосочетанию, в котором встречалось слово «цирк», и впервые за последние два месяца, прошедшие с момента трагедии, задумался о том, куда направить не только свои ноги, но и все последующее существование. Безрезультатная встреча все же подействовала отрезвляюще. Возвращаться в насквозь пропахшую перегаром квартиру, снятую сразу же после трагедии кем-то из сочувствующих, и снова прикладываться к спиртному, заставляющему хотя бы на время утихнуть невыносимую боль, почему-то, вопреки обыкновению, не хотелось. Он стоял на Пушечной возле Росгосцирка и растерянно озирался по сторонам. За шестьдесят дней, проведенных практически в полном беспамятстве, Артем передвигался исключительно по одному и тому же маршруту: кровать — винный магазин — кровать. Не замечал ни наступившей осени, ни дождя, ни слякоти, ни своего отражения в зеркале. Если бы вдруг задержался, замер у какого-нибудь стекла, витрины, то удивился бы, стал оглядываться, искать, что за нелепое, опустившееся создание оттеснило своим видом его — Артема Порошина. Теперь же он недоуменно вглядывался в заплывшее, одутловатое, почти старческое лицо, смотревшее на него сквозь прозрачное стекло автобусной остановки, и никак не мог сообразить, где же находится этот странный, оборванный, нелепый человек, и каким образом ему удается полностью закрывать собой Артема. Возраст мужчины с размытым взглядом Порошин определить бы не смог: сорок, пятьдесят, шестьдесят, но никак не меньше. У тех, кто поживее и помоложе, не должно быть таких дрожащих рук, таких потухших глаз, такого количества седых волос и такой длинной, неухоженной, всклокоченной бороды. Артем поднес руки к лицу. Не должно быть. Но она была: вырастала неотесанной лопатой из его подбородка и загибалась вверх, будто издеваясь, поддразнивая, приглашая своего обладателя полюбоваться тем, в кого он превратился. Мужчина, которому едва исполнилось тридцать пять, походил на древнего, сгорбленного, усталого и потрепанного жизнью, вконец опустившегося пропойцу: одежда висела грязными лохмотьями, одутловатое, отекшее лицо существовало будто отдельно от исхудавшего тела и казалось приклеенным к голове, едва державшейся на тонкой шее. Теперь, когда Артем осознал, что всем увиденным — этим неопрятным и неприятным человеком — является он сам, ему захотелось как можно быстрее отвести взгляд. Захотелось исчезнуть, убежать, ускользнуть и от этого дома, и с этой улицы, и из этого города, а лучше — сразу из этой никчемной и теперь совершенно обесценившейся жизни. Но он все стоял, и продолжал смотреть, и сверлил себя взглядом, будто пытался испепелить, сжечь свое отражение, скрыть его от людских глаз. А глаз было немало: центр столицы, в двух шагах — Лубянская площадь, туристы, школьники, администрация президента: город бурлит, проносясь мимо. И то и дело кто-нибудь из спешащих по своим делам бросает взгляд на застывшего у остановки человека: взгляд равнодушный, взгляд любопытный, но чаще брезгливый, осуждающий, придирчивый, неприязненный. Вообще-то Артему плевать на их неприязнь. Да кто они все такие, чтобы осуждать, брезговать, придираться? Так, случайные прохожие, любители антиквариата и экслибриса. Идите, глазейте на старину, поглощайте искусство, обогащайтесь духовно, а я не экспонат в музее, и незачем меня рассматривать, да и сокровищ в ваши души подобное созерцание не принесет.

Артем доволен: ловко он отделал всех этих воротящих от него носы, заносчивых и высокомерных гордецов, обходящих его стороной, оборачивающихся и качающих головами. Он бы раньше тоже отпустил какой-нибудь неуловимый жест в сторону того юнца со слипшимися дредами до пояса или в адрес девицы, ковыляющей, будто колода, на двенадцатисантиметровых шпильках, или покосился бы на двух достопочтенных дам в одинаково безликих серых пальто. Женщины аккуратно обошли его, и одна из них, едва глянув в сторону Артема, стала что-то быстро-быстро и очень сокрушенно шептать на ухо спутнице. Вот они остановились у соседнего здания, в последний раз обернулись, опять пошушукались и исчезли в подъезде.