Плачь, Маргарита

Уже сидя в машине, Роберт увидел вышедшего из дома Гренделя. Вид у поэта был сосредоточенный.

— Куда ты? — крикнул Лей.

— Я отослал записку фройлейн с горничной, — отвечал тот.

Пока Роберт вылезал из машины (процесс потребовал немало времени), Грендель свернул за угол.

— Куда ты, постой! — снова крикнул ему вдогонку Роберт.

Дождь сыпал крупными каплями. Поэт жался к стене, от которой воды летело на него больше, чем сверху. Чтобы он окончательно не промок, Роберт чуть не силой затащил его в ехавшую за ними машину.

Просто не мог там оставаться, признался Эжен. — Сам не знаю, что на меня нашло. Почувствовал, если не глотну воздуху — повешусь.

Может, покрепче чего глотнем? — предложил Лей.

Грендель поглядел на него с некоторой опаской, но Роберт уже приказал шоферу подруливать к ближайшему ресторану.

Они просидели почти до утра. И не так уж Роберт был пьян, когда возвратился, — однако его встретил полный негодования взгляд дожидавшейся в кабинете Маргариты.

Она ничего не говорила, но на ее прелестном личике была написана полная готовность к самым противоположным действиям — от ласк до пощечин. Роберт же, как всегда, когда вынужден был себя останавливать «на полрюмке», испытывал сильное раздражение, преодолеть которое у него недоставало сил.

— Свари мне кофе покрепче, пожалуйста, — попросил он ее и, сев к столу, принялся просматривать почту, потоком шедшую во временную резиденцию германских нацистов.

— Приехал сэр Освальд Мосли, — не глядя на него, сказала Маргарита.

— Вот как? Решился-таки?! И даже назвал свое имя, — фыркнул Роберт.

— После того как я назвала свое. Еще приехали фон Риббентроп и Альбрехт Хаусхофер.

— Альбрехт? Вот это замечательно! Что он говорит?

— Ничего не говорит. Он спит.

Она принесла кофе. Он по-прежнему читал и тихо ругался. Маргарита, нагнувшись, развязала ему галстук, расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, потом, обняв за шею, заглянула через плечо, точно и в самом деле желала прочесть слезные жалобы судетских немцев на жестокое с ними обращение, поступившие на конгресс. Маргарита не видела, что Роберт сидит, крепко зажмурившись; она не чувствовала, как тяжело дышит его грудь. Закинув голову, он скользнул по ней взглядом — «уйди».

Она опустилась на корточки и теперь глядела снизу ему в глаза.

— Уйди, Грета.

— Роберт! Если ты и сейчас меня прогонишь, я больше не вернусь.

Он молча, прищурясь смотрел на нее.

— Роберт, ты любишь меня?

— Грета, пожалуйста, оставь меня сейчас. Она вскочила. Гордость, мольба, страдание, страх — все смешалось на ее милом, пылающем лице. Еще мгновение она смотрела на него темными от боли глазами, потом выбежала прочь. Сколько подобных сцен разыгрывали перед ним его страстные и нетерпеливые любовницы, сколько слез, надутых или закушенных губ, сверкающих глаз промелькнуло перед ним. Сколько угроз и ультиматумов рушилось на его голову, но никогда еще он не испытывал такой мучительной боли. Он вдруг осознал, что у него болит буквально все — глаза, лоб, грудь, спина, живот, руки и ноги… Болит что-то еще внутри него, болит так, что невозможно расцепить зубы, потому что боль может вырваться из тела и поглотить его, как проглатывает океан обессилевшего, сдавшегося пловца. Никогда женщина не заставляла его переживать подобное. Разум утратил свою власть над ним, и если бы она сейчас вернулась…

Она вернулась. Он почувствовал, как ее рука снова скользнула по шее, и мягкие волосы приятно щекотали лицо. Ее глаза были близко, напротив. «Теперь ты понимаешь? — говорили они. — Теперь не прогонишь?»

— Грета, мне кололи морфий… потом я пил… — еще успел выговорить он, телом и духом сознавая, что наказание неотвратимо и что это безволие он заработал себе сам и винить некого…

Роберт проснулся в кабинете на диване в седьмом часу вечера и долго лежал, не открывая глаз, поскольку в дверь постоянно заглядывали, очевидно, дожидаясь его пробуждения. Наконец кто-то вошел, он услышал поворот ключа в замке, и те же мягкие, душистые волосы, приятно щекоча, упали на его голую грудь.

— Ты как? — глухо спросил он, не открывая глаз.

— Было немножко больно, но потом так хорошо, что я вообразить себе не могла. Ты во сне все время звал меня, говорил, как ты меня любишь. Ты говорил, что я тебя измучила. Теперь ты уже не сможешь меня прогнать! — Она засмеялась по-детски торжествующе, а он стиснул зубы.

В дверь опять кто-то рвался; за стенами трещали телефоны, слышались возбужденные голоса. Год назад он посадил бы ее в машину и увез в любимый Париж или романтическую Венецию или еще куда-нибудь, где все как будто нарочно создано для уединения и любви. Бедная девочка! Если этот ночной психоз принес ей не только боль, то что бы она сказала, останься он собою…

Она грела у камина руки.

— Я сделаю тебе массаж. Ты наконец увидишь, как я хорошо это делаю. И не только это. Я умею делать уколы без боли, знаю приемы анестезии… Когда Рудольфа тяжело ранило в семнадцатом, я решила всему этому научиться.

— В девять лет? — улыбнулся он.

— Да, в девять лет я приняла решение. А теперь повернись на живот и расслабься.