Плачь, Маргарита

Он был прав. Если в 1930-м НСДАП получила только 18 % голосов, выборы 1931 года принесли 35 %. Хитроумный фон Шлейхер все настойчивей донимал престарелого президента Гинденбурга именем Адольфа Гитлера. С другой стороны, канцлер Брюнинг вынашивал собственные планы, в конечном итоге сводившиеся к восстановлению монархии. Нацистский фюрер был ему как кость в горле, бороться с ним можно было лишь отменив выборы и продлив президентский срок. С третьей стороны, газетный магнат Альфред Гутенберг, глава националистической партии и «Стального шлема», собственной армии, состоящей из ветеранов первой мировой войны, также проявлял заинтересованность в «сотрудничестве» с Адольфом Гитлером. Наивный Гутенберг был слишком богат и благополучен, чтобы понять «ефрейтора из Богемии», который ни с кем и никогда не собирался делиться властью.

Но вот ее-то, вожделенной власти, у Адольфа и не было! Все говорили о нем, все желали строить с ним отношения, договариваться, торговаться, даже уступать, но лишь с тем чтобы после половчее его использовать. Никто не делился с ним ни крупицей реальной власти. Власть предстояло завоевать. Выбить, вырвать, выцарапать из цепких рук тех, чье время уже прошло, но чьи пальцы вцепились в нее и не разгибались, окостенев, как пальцы мертвеца.

Из душного Мюнхена Гитлер уехал в любимый Бергхоф, но и там не было отдыха душе. Он тосковал, метался… Он был совершенно один. Гесс увез жену к морю; Ангелика засела в Вене, и он не мог ее оттуда выманить. И хотя Геринг, Геббельс, Рем и остальные часто приезжали к нему за указаниями, его не оставляло ощущение заброшенности и серьезной потери — не то свершившейся, не то ожидающей впереди.

В середине августа наконец пошли дожди, и дышать стало легче. На семнадцатое фюрер назначил политсовет, дав понять, что для решения чрезвычайно важных вопросов желает видеть у себя всех. «Все» оставались все теми же — Гесс, Геринг, Геббельс, Гиммлер, Ганфштенгль, Розенберг, Дарре, казначей Шварц и Гоффман с ассистенткой… Особо были приглашены Рем и Штрассер, нечастый гость в Бергхофе, а также еще ряд лиц, среди которых — Гейдрих и Борман. Этот последний приехал первым, и уже шестнадцатого фюрер испытал некоторое облегчение от той атмосферы подобострастия, которой умел обволакивать его этот незаменимый человек.

«Ненавижу праздники и лето! — пожаловался ему Гитлер. — Пустопорожнее время!»

Под вопросом оставался приезд Роберта Лея, который в апреле, едва добравшись до Кельна, свалился там с жесточайшим воспалением легких и до сих пор не выздоровел окончательно. Болезнь проходила очень тяжело, и если бы не друзья Брандта, приславшие из Англии какой-то сверхновый, толком не опробованный препарат, партия, пожалуй, лишилась бы одного из своих самых верных членов. Сам Лей в разгар болезни уже сказал примчавшемуся в Кельн Гессу что «все это к лучшему» и «теперь все встанет на свои места»…

Рудольф провел на Рейне около полутора месяцев, пока угроза жизни не миновала окончательно, однако Роберт оставался таким слабым и выздоравливал так медленно и неохотно, что в середине июля Гесс снова приехал в Кельн. На этот раз он приехал вместе с сестрой, которая, впрочем, так и не увидела своего возлюбленного. Как ни бунтовала в ней страсть, чувство деликатности победило — ведь все это время Роберт находился в кругу семьи, и именно жена приняла на себя весь ужас последней недели апреля, когда никто не знал, чем все кончится.

И все же близость Греты сделала свое дело. Узнав от Рудольфа, что она в Кельне, Роберт воспрял духом, первым признаком чего стала просьба принести ему свежие газеты.

— Я знаю, что мы едва ли будем вместе, — печально сказала Маргарита Рудольфу. — И все же мы вместе навсегда.

17 августа, когда в Бергхофе у фюрера проводилось совещание, Маргарита и Ангелика встретились в Мюнхене и поразились переменам, происшедшим в каждой за четыре месяца разлуки. Перемены эти обеих не порадовали.

Лето с родными в Вене, безусловно, доконало бы Ангелику, если бы не ежедневные занятия пением, за которые она выслушивала ежедневные упреки от прижимистой матери и не стоившие, впрочем, той ни пфеннига. Но уроки были настолько дороги, что фрау Раубаль просто не могла молчать, зная, какие суммы сжирает «эта дурь».

«Если твоя богатая подруга не находит деньгам лучшего применения, то мне ее искренне жаль, — твердила она дочери. — Но у тебя-то должна совесть быть».

Даже Фри, устав от постоянной «пилежки», вступалась за сестру, но мать это еще больше раздражало. Уроки в консерватории и письма Вальтера из Мадрида, а затем Парижа — вот чем жила душа Ангелики в это знойное, кризисное лето 1931 года.

Внешне Гели сделалась настоящей неврастеничкой — она вздрагивала от резких звуков, сжималась от грубых слов посторонних на улице, часто плакала.