Плачь, Маргарита

Увы, Маргарита поняла, что ей нечего ждать в доме ее брата. Ничего кроме поцелуя Роберт не подарил ей за целые сутки; всю ночь он провел в Коричневом Доме и теперь, напившись крепкого кофе, намеревался заниматься чем угодно, только не ею. Впрочем, сегодня все едва ли сумели бы заняться чем-либо иным кроме персоны фюрера. Это был его день.

Гитлер принимал поздравления в Коричневом Доме, который в интересах безопасности был нашпигован агентами СС и тщательно охранялся. Штурмовики, прошедшие парадным строем по Кенигсплац, поднимали тосты в подвальной столовой и в окрестных пивных; штаб-квартира партии гудела, как улей, напоминая январские дни официального открытия.

Парадный банкет фюрер запретил, заявив, что не желает растрачивать партийные средства на чествование своей персоны, и ограничился скромным домашним торжеством. Поздравления вождю сопровождались митингами по всему Мюнхену, на которых выступали партийные звезды — Геббельс, Штрассер, Геринг, Лей, Эссер и даже нелюбители говорить с трибун — Пуци и Гесс.

Возвращаясь с одного из таких митингов, Гесс в самом начале Бриннерштрассе из окон машины увидел автомобиль Роберта Лея, проскочивший мимо в обратном направлении; успел разглядеть и самого Роберта за рулем, а рядом с ним мгновенно, точно видение, мелькнуло яркое юное лицо, которое Гесс узнал сразу: Маргарита Мадзини — «Марго», «италья-ночка», «лекарство Лея» — та самая, что так замечательно обошлась с ним прошлой осенью в Берлине.

История с Марго была, в сущности, банальна, но поучительна. Она попала к Роберту шестнадцатилетней и стремительно прошла с ним «школу Клеопатры и Семирамиды». Честолюбивая и глупая, Марго, однако, быстро поняла, что ей нечего ждать в ее положении, поскольку ее возлюбленный и не думает отягощать себя какими-либо обязательствами, как, впрочем, и на нее никаких обязательств не налагает. Все могло бы быть замечательно при такой свободе и необыкновенной красоте синьориты Мадзини, но беда заключалась в том, что Марго оказалась уже тяжело и безнадежно больна, и болезнь ее звалась Роберт Лей. Она пыталась бороться. В свои восемнадцать она пробовала мужчин, как пробуют на Сицилии молодые вина, но ни одно не пьянило ее, все казались водою. Будь она северянкою, она пила бы воду, но сицилианок взращивают на вине — у них другая кровь.

В апреле в Германию прибыли два брата Мадзини. Оба состояли в фашистской партии, были близки к зятю Муссолини Гальяццо Чьяно и привыкли ставить партийный долг выше личных амбиций. Но и они были сицилианцы. Старший из братьев, Энрике, от имени итальянских фашистов поздравил фюрера с днем рождения, а затем вместе с младшим отыскал Роберта Лея.

Разговор был бурный, однако южный темперамент оказался бессилен перед тевтонской непреклонностью. В результате братья должны были сегодня же забрать сестру в Рим, чтобы выдать ее там замуж за крупного чиновника Министерства иностранных дел. Но Марго попросила дать ей еще одни сутки.

— Если ты сейчас бросишь меня, я покончу с собой, — сказала она Лею, — Но я отпущу тебя, если ты дашь мне клятву не жениться семь лет.

— Если ты покончишь с собой, я сделаю то же самое. Вот моя клятва, — был краткий ответ.

— Хорошо. Я отпущу тебя безо всяких клятв. Но за это ты сегодня же представишь меня вашему дуче и будешь танцевать со мной. Эта ночь тоже станет нашей.

Через двадцать минут Лея ждала очередная трибуна на очередном торжественном митинге, нужно было спешить. Он подвел Марго к большому, в полный рост зеркалу, висящему в простенке его мюнхенской квартиры, сам стал рядом и велел посмотреть внимательно.

— Ты надеешься, что старый сатир в паре с нимфою у кого-то может вызвать иные чувства кроме жалости к ее доле и сомнения в ее вкусе?

— У кого-то — обязательно! — улыбнулась в зеркало Марго и горячо обняла его за шею. — Так ты это сделаешь, любовь моя! О, за этот миг торжества я готова потом терпеть муки всю мою злосчастную жизнь!

Роберт махнул рукой. Тот факт, что пришла пора расплачиваться за все свои амурные похождения, он уже осознал, но уж очень глупо это начиналось. Темпераментная Маргарита в перстне носила яд, и в реальности ее угрозы не приходилось сомневаться, однако взять ее с собою к фюреру, танцевать с нею, а затем увезти с собой значило бы выглядеть глупее некуда. Моральная сторона его заботила меньше, но чувствовать спиною ухмылки Геринга и купаться в ледяном презрении Гесса он отнюдь не желал. Объяснения с Гретой казались унизительными и даже противоестественными — он никогда не опускался до оправданий перед одной женщиной за другую.