Плач Минотавра

Мальчик, бледный от страха, бросил на Дедала умоляющий взгляд, но тот, горя желанием увидеть, как работают его крылья, был непреклонен. К чести Талоса надо сказать, что он в точности выполнил все указания своего учителя: некоторое время мальчик планировал, сильно теряя высоту, с трудом протянул до края Акрополя и затем рухнул вниз, в ущелье. Крылья оказались слишком тяжелыми.

Раздосадованный тем, что его изобретение не сработало, Дедал спустился вниз, подобрал тело своего несчастного ученика, засунул его в мешок и направился к окраинам Афин, намереваясь закопать там Талоса.

По пути ему повстречались двое афинян, которые возвращались с прогулки. Увидев пятна крови на мешке, они спросили Дедала, что у него в мешке.

— Я нашел мертвую змею, — соврал Дедал, — и хочу похоронить ее со всеми почестями.

Ложь была не самой удачной. Когда Дедал удалился, прохожие решили, что он вполне мог сам убить змею, а в Афинах это считалось преступлением куда более серьезным, нежели даже убийство ребенка. Вернувшись в город, они сообщили обо всем городской страже, и Дедала задержали, когда он, вырыв могилу, собирался закопать в ней Талоса.

Охваченная горем мать Талоса, Пардис, покончила с собой, по афинскому обычаю повесившись на дереве, чтобы отдать ему свою способность плодоносить (этот случай натолкнул Дедала на мысль о куклах-пугалах). Афинский ареопаг с молодым царем Эгеем во главе признал мастера виновным в смерти Талоса, хотя тот и уверял суд, что своими глазами видел, как душа мальчика выпорхнула из тела в виде куропатки. Все Афины знали, как изобретатель завидовал своему ученику. Слава спасла его от смерти, но не от изгнания. Дедал решил вернуться на Крит, но так перегрузил корабль своими пожитками, что он затонул на полпути. Вцепившись в какие-то доски, мастер смог добраться до Крита, где, как мы уже знаем, его подобрала Пасифая.

Танец белой колдуньи

В первый день свадьбы, накануне жертвоприношения в центральном дворе дворца были устроены игры с быком, подаренным Посейдоном Миносу, которого надлежало раздразнить, дождаться, пока зверь бросится в атаку, и оседлать его на бегу. Этот ритуал знаменовал торжество женского разума над мужской похотью, хотя с тех пор как ахейцы приплыли на Крит, в играх стали участвовать и мужчины. Оказалось, что покорность, с которой животное подчинялось Миносу, было лишь знаком расположения богов к новому царю. Первого участника игр, хорошо сложенного юношу, происходившего из старинной критской семьи, недооценившего скорость, с которой двигался бык, разъяренное животное просто втоптало в землю. Отбросив неподвижное тело, бык застыл посередине прямоугольного двора, не обращая внимания на уносивших труп стражников, и с нетерпением поджидал новую жертву.

Следующей на арену должна была выйти девушка из египетской семьи, давным-давно перебравшейся на Крит. Несчастная с детства дружила с убитым юношей и с ужасом смотрела, как бык топчет его тело. Теперь, к немалому удивлению других акробатов, вопреки обычаям девушка рыдала над телом друга.

На Крите никто никогда и не думал о том, чтобы оплакивать погибших акробатов. Критяне берегли слезы для тех, кто был убит человеком, и даже тогда люди плакали не по умершему, а по оскорбленной чести Богини Матери. Любое убийство считалось оскорблением богини плодородия, богини продолжения рода. Для кноссцев оно было равносильно убийству матери, безумной попытке убить Богиню. Смерть же от рогов и копыт быка давала погибшему пристанище под сенью деревьев, которые посадила в своем саду Богиня, и право сопровождать ее во время вечерних прогулок. Как бы то ни было, никто не спешил выйти на арену вместо девушки. Через какое-то время бык успокоится, а вот будет ли это время удачным для тех, кто окажется на арене, — большой вопрос. Право выйти первым считалось большой честью и давалось непосредственно советом жриц, многие из игроков отдали бы за это руку; но выйти вторым было не более почетным, чем выйти, скажем, пятым или последним. Очередность определялась жребием. Никому из молодых критян не хотелось вытянуть роковой жребий.

Акробаты готовились к представлению в небольшом зале, выходившем во двор. Внезапно открылась одна из внутренних дверей, и в помещение вошла девушка, одетая в запрещенный Астерием наряд Богини: золотой корсет, приподымающий белую грудь, и юбку, исчерченную геометрическими узорами, которую акробаты обычно скидывали, выйдя на арену. Волосы девушки были собраны на затылке в пучок. Судя по замысловатым красивым узлам, на прическу ушел не один час. Кожа незнакомки была покрыта белилами в честь Богини, лица ее не было видно под слоем краски. Сопровождавшая акробатов жрица выжидающе посмотрела на девушку.

— Богиня велела мне заменить следующую участницу, — сказала незнакомка, — если та не будет возражать.

Жрице не хотелось нарушать обряд, но как успокоить несчастную египтянку, она не знала. Она спросила у незнакомки ее имя.

— Ты узнаешь его позже, — ответила девушка и вышла во двор.