Плач третьей птицы

Кто во Христе, тот новая тварь [436], говорит апостол; речь не об исправлении, не о преодолении некоторых недостатков и даже не о приобретении вожделенных добродетелей, а о сотворении личности заново – задаче, никак не доступной самой твари. Неизбежный крах терпят уповающие на собственные силы, волю и понимание; рассчитывать следует на сверхъестественное, божественное действие: соединение тварной природы с божественной, нетварной, и вследствие этого преображение всего человека.

На семинаре по библейской истории, когда упомянули о благой вести, мать Н., не шибко грамотная старушка, засияла и закивала: «да! да! Бог любит нас… вот благая весть! великое чудо!». А старушка весьма грамотная, мать Т., в назидательных целях часто рассказывает перевернувшую ее судьбу притчу, услышанную около полувека назад в религиозной передаче по иностранному радио: «представь, стоишь близ муравейника, упала твоя тень, они испугались, забегали, обеспокоились; как показать им, что ты друг, что жалеешь их, желаешь добра? только самому мурашом стать! вот что сделал наш Господь!».

Личность христианина начинается с благодарности за Его любовь и желания ответить любовью и верностью; логика дарованной Им осмысленности бытия требует признать евангельские заповеди законополагающим принципом, а себя, следственно, ни к чему путному не способным грешником [437]; тогда возникает забота о доступе к благодати Божией [438], или, в ином ракурсе, о том чтобы благодать не встречала препятствий в виде упрямого намерения управлять ею, приписывая свои воззрения, свои желания и свой порядок.

Господь в союзе с нашей немощью [439] исправляет деятельность ума, воли, сердца и тела, преодолевая хаос и распад адамовой катастрофы, восстанавливает целостность и гармонию, чтобы физическое не противилось метафизическому, плоть не спорила с духом и всё совершалось согласно священному порядку: Бог на первом месте, человек на втором, Он действует, человек содействует [440]. Личность, сокровенный сердца человек [441], в подражании природе Божией восходит к единомыслию со Христом [442]; личность уникальна: Господь, отсекая лишнее, выявляет самую суть, ядро, духовную сердцевину; личность есть белый камень [443], новое имя, предъявляемое на пороге вечности.

Жития святых, как правило, умалчивают о подробностях развития, об ошибках, на которых учатся, о драматических внутренних столкновениях, когда поле битвы – сердце подвижника; быть может потому, что каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе [444], и соответственно путь каждого неповторим, как и личность.

Можно однако заметить нечто общее, необходимое на пути к совершенству: духовному становлению непременно предшествует обучение ко благочестию, на первый взгляд относящееся только к внешнему: распорядок, мера еды и сна, молитвенное правило, поклоны, пока подзаконное не станет собственным непоколебимым устремлением к добру [445].

Опасно увязнуть в этом внешнем, окостенеть, во что бы то ни стало держась системы: вычитать, не нарушить, соблюсти. Монастырь, как всем известно, от слова m0onoq, один, и здесь как раз удобно и возможно, особенно при многолюдстве, предпочесть одиночное, индивидуальное существование, заползти в себя, как моллюск в раковину, и оттуда пускать пузыри собственных понятий, мнений и уставов.

Но всё безобразно, зло и ложно, когда само-чинно, само-вольно, само-управно, по-своему [446]. Вот одна особа, Е., по прошествии весьма бурной молодости водворившись в монастыре, с первых дней поставила себе высокую цель неукоснительно исполнятьпятисотницу; она убегала с кухни, где несла послушание, на речку и, устроившись под березкой, тянула четку, наслаждаясь природой и забывая о времени; в храме забивалась в самый дальний угол, чтоб не мешало богослужение, и сосредоточивала внимание на левой верхней доле сердца. В келье она применяла хитрую стратегию, сталкивая соседок лбами, и когда в накаленной конфликтом атмосфере воцарялась предгрозовая тишина, закладывала уши ватой, надевала, подражая старцу Силуану, меховую шапку и погружалась в блаженное инобытие, наподобие буддийской нирваны, которая видимо и есть абсолютное торжество самости, окончательно и наглухо замкнувшейся в упоительном любовании собственной исключительностью.