Плаха да колокола

Снова зашумели, посыпались разномастные подсказки по этому поводу. Кто-то выкрикнул, смеясь:

— Что тут размусоливать; был там в губкоме некий товарищ Мейнц, тот прямо заявлял: «Город наш портовый, моряки, рыбаки погулять любят, поэтому и заразили всех пить без меры! Усмирять или перевоспитывать — только портить…»

Но Петерс словно ничего этого не слышал. Старый чекист гнул своё:

— Товарищ Муравьёв снят был не за пьянство. Его сняли за то, что он в течение трёхлетнего пребывания в городе слишком ужился с астраханскими недостатками. Товарищ Каганович также прав, когда говорил о причинах «истории», ставит её в связи с отсутствием там настоящего пролетариата. Там есть матросы, рыбаки, много приезжих из разных мест. Астраханский порт, где все встречаются, выпивают на этой почве и пропивают накопленные средства. Это и есть благодатная почва, на которой рождаются люмпен и разные художества в виде домов свиданий мадам Алексеевой…

Петерс вздохнул, заканчивая, но, видно, вспомнив о главном, добавил:

— А назначение товарища Странникова на должность секретаря губкома я проводил. Не скрою, тяжёлой была конференция. Не хотели местные его принимать.

— Его не хотели там принимать по другим причинам, — уточнил Каганович.

— Конечно, по другим, — согласился Петерс. — Местные боялись, что придёт свежий, чистый человек и весь их разложившийся актив сметёт к чёртовой матери! Но не сладил… Не разметал гнойник…

— Так это ты его привёл? — раздался вдруг жёсткий голос известного всем человека, голос, на который все разом обернулись.

Не было сомнений — в дверях стоял Сталин.

Когда он появился, как долго стоял там, у дверей, никто не знал. Каганович всё время ловил себя на предчувствии, что это случится — Коба тайком объявится на заседании Оргбюро, причём Лазарь не сомневался — в самый острый момент. И вот это произошло. Но Петерс не смутился.

— Мне пришлось сильно постараться… защищать его… И только после очень трудной борьбы Странников был избран, но деловых отводов, по которым можно было бы его отвести, не выбрать, не было.

— Это твоё твёрдое слово, товарищ Петерс? — Сталин впился в чекиста пронизывающим взглядом.

— Я перед вами никогда не лукавил, товарищ Сталин, — последовал ответ.

В зале воцарилась тишина. Все замерли в ожидании продолжения.

— Проходите к нам, товарищ Сталин, — поднялся Лазарь. — Вы как раз кстати. Старому партийному руководству нашей Волги мы предъявляем претензии, что оно во главе со Странниковым не заметило намечающегося разложения советского аппарата, нынешнее руководство Носок-Терновского мы обвиняем в том, что оно видело гниль, но не боролось…

Сталин прошёл в зал, Лазарь освободил ему место, сам устроился рядом и предоставил слово Молотову.

— Астраханская организация, — начал нервным голосом тот, заметно волнуясь, — относится к таким организациям, где на слабость партийной работы ЦК не раз обращал внимание. Мы никогда не относились к ней как к сильной организации, на что имелись серьёзные причины: в 18-м и 19-м годах там часто менялась власть: белые на красных и обратно.

Сталин косо глянул на Молотова:

— Рабочие дрались за свою власть.

— Участвовали в этом и рабочие, товарищ Сталин, — не смутился тот. — Но в Астрахани их мало было, недостаточно и сейчас. Несколько судоремонтных заводов, а прочие — рыбаки да кустарщики с полукрестьянским элементом. Преобладают же середняки, поэтому почвы для роста собственных кадров не имелось. Вот и возили мы туда для руководства чужаков, а актив был подпорчен нэпманами. Не приживались новички, засасывал их гнойный актив.

— И Странникова?

— Странников был сильнее прежних, но и ему пришлось туго.

— Раз было туго, надо было чистить.

— Это вовремя сделано не было, товарищ Сталин. Вы правы.

— Значит, чистить надо сейчас, — оборвал зло Сталин. — Если завелась гниль, ведущая к правому уклону, следовательно, пора начинать великую чистку, которой подвергать каждого партийца и работника советского аппарата. И вас, товарищ Молотов, и вас, товарищ Каганович, и меня!..[104]

Ничего в этом страшного и позорного нет. Наши ряды приобретут более стойких бойцов! А партия закалится как сталь!

Сказал последнее слово, хлопнул по столу кулаком и встал, объявляя тем самым окончание затянувшегося заседания Оргбюро.

Все поднялись. «Раньше пели «Интернационал», — вспомнилось вдруг Лазарю. — С некоторых пор начали забывать, потом вовсе перестали. То ли уставать начали, то ли публика переродилась…»

Сквозь тяжёлые занавеси с улицы пробивалось хмурое утро.

III