Плаха да колокола

— Я сюда не только этих захватил. — Он махнул на медицинскую карету с молоденьким экспертом, бодро выпрыгнувшим с чемоданчиком, и двух агентов, уже замелькавших среди толпы. — Сейчас следователь прокуратуры подъедет. Ты о нём, наверное, слышал. Тит Нилыч Городецкий! Тот ещё дока! Про конфетки-то забудешь сразу, как увидишь его. Солоно станет. Да, чуть не забыл, гость намеревался с ним быть, тебе очень знакомый.

— Гость?

— Объявился женишок! — раздражённо огрызнулся Шорохов. — Не успел прикатить, а меня заездил уже, пытал и насчёт тебя.

— Откуда ему известно, что я здесь?

— Это уж ты у него спрашивай. Дотошный! — Шорохов подозвал агента и передал ему бумаги Турина. — Вот по этому списку и объяснениям найдите людей…

— Они вон, подле трамвайщиков, — подсказал Турин.

— И побеседуйте с ними с глазу на глаз. Кстати, водителям трамваев уделите особое внимание. Где у них бельма были! Тряхните как следует! Но не при толпе, их и без вас измордую, слышишь, как орут!

— Я уже с ними беседовал, другого они не скажут, — вмешался снова Турин.

— Ты, Василий Евлампиевич, лицо неофициальное, — хмыкнул Шорохов. — У нас в гостях, как тот Садко на дне морском. Забыл, увлёкшись?

Турин счел промолчать.

— Найдите добровольцев, чтобы вагон откатить. Да побыстрей разворачивайтесь, пора начинать осмотр места происшествия. — Шорохов кинул взгляд на Турина: — Тебя включать в протокол?

— Как считаешь нужным, — мрачно буркнул тот. — Значит, объявился, наконец, товарищ Глазкин?

— Объявился, объявился! — сплюнул Шорохов, протянул распахнутый портсигар. — Закуривай. Я тебя всё же в протокол включать не буду. Для понятого ты не годишься из-за ясных причин, а от официальных лиц сейчас и без тебя некуда будет деться. Глазкин с собой, наверное, всю краевую прокуратуру притаранит.

Они закурили, отвернувшись друг от друга, каждый думал о своём. Однако следователь прокуратуры прибыл без Глазкина и без ожидаемого окружения, а на вопрос Шорохова сообщил густым басом, что замгубпрокурора поехал в морг и до вечера будет занят организацией похорон, которые сам же и назначил на полдень следующих суток. Якобы родители невесты серьезно заболели, выехать не могут и согласны на похороны здесь. Вот он и примчался как угорелый.

— Отказались, значит, везти её к себе? — спросил Шорохов.

— На Глазкина надеялись. Сами-то немощные для такого дела, — следователь кашлянул, поморщившись то ли от крепкого табака, то ли от своих мыслей. — Но и молодому хлопотно гроб по железной дороге везти. В копеечку станет, и тело покойницы портится на глазах.

— Мне от них досталось, — облегчённо вздохнул и пожаловался следователю Шорохов. — Забросали телеграммами. А ведь доброе дело делал — ждал этого Глазкина, шут его подери, а он прискакал, нахамил и собак на меня спустил!

— Твори добро, без кнута не останешься, — зычно захохотал Тит Нилыч, выглядевший на фоне суетливого, перетянутого портупеей, с пистолетом на боку тонкого Шорохова довольно импозантно.

Следователь был с бородкой, толст и высок, в богатом тёплом, на подкладке плаще, широкополой тёмной шляпе и с зонтиком, которым он то упирался в землю, то небрежно набрасывал на руку. Во рту его дымилась трубка. Следом, отстав на шажок, неотступно следовал его помощник с большим кожаным чёрным портфелем, казалось, готовый вмиг раскрыть его по приказу начальства, выхватить перо из-за уха и строчить, строчить, строчить… Конечно, никакого пера за ухом у помощника не было, но Турин готов был поклясться, что видел его собственными глазами — ему уже на всё было наплевать.

— Городецкий! — Следователь, словно спохватившись, протянул руку Турину, а Шорохову бросил через плечо: — Тот самый ваш знакомый?.. Фома неверующий?

— Он самый.

— Не признаёте, значит, самоубийства? — упёр руки в бока толстяк и бесцеремонно уставился на Турина. — Славненько, славненько… А ведь все мы по молодости грешили этим из-за причины любовных страстей! И в петлю лезли, и стрелялись… Ладно простые муравьи, но и великие личности этим баловались! Горький наш, то бишь Алексей Максимыч, Пушкин, Лермонтов…

— Перебрал, Тит Нилыч, — рассмеялся Шорохов, — дворяне-то на дуэли погибель искали.

— Ты Александра Сергеевича имеешь в виду? — взъярился прямо-таки Городецкий. — Не спорь со мной. Я лучше знаю. Страсть это моя. Я о нём всё перелопатил, всё перечитал; ты зайди ко мне как-нибудь, я тебе такое покажу! Из-за безысходной любви Сашенька, гений наш, отправился на дуэль. Честь свою защищать. А куда ему против офицера? Вот и получается, что шёл на самоубийство.

— Ну, если в этом смысле… — махнул рукой Шорохов.

— Погоди, погоди! — Городецкий, видно, только раззадорился, он давно вынул изо рта трубку. — Ещё один наш идол, тоже Сашенька, он, правда, подобно Есенину, рук на себя не накладывал, но мечтал!.. Мечтал об этом постоянно! А это был тоже гений! Сам Блок! Вспомни только его рассуждения о блистающей привлекательности самой мысли о самоубийстве, о двойниках, которые будто живут в нас. Их в каждом — минимум два. Послушай вот: