Плаха да колокола

– Да что ж мы, не понимаем? – переглянулись приятели. – Мы поможем, – оглядели они обступивших их рыбопромышленников и торговцев. – Как, господа хорошие, согласны?

– Отчего ж не помочь ради доброго дела? – затеребили бороды ближние, полезли за бумажниками да и дальние зачесали лохматые затылки. – Дело стоящее, своё.

И зал загудел одобрительно.

– Странникова нет в городе, – покачал головой Узилевский. – Видел я его в Саратове. Совещание у них большое. Не только организационные вопросы, всего наворочено. Опять же эти… дискуссии пошли. Вернётся неизвестно когда.

– А нам не на пожар…

– Подождём…

– Наше дело такое… Ты только уважь, Лев Наумович, постарайся…

– Свои полномочия знаю, – крякнул, подводя черту, Узилевский.

Поднялись расходиться, но Узилевский задержался, с портфельчиком своим завозился на столе, незаметно для остальных мигнул Нартову:

– Антон Семёныч, как поживаешь-то? Детки, жинка?

– Забот полон рот.

– Не видно тебя. Раньше забегал. Справляешься с заботами-то?

– А мы их, как тот сом, глотаем, не разжёвывая.

– Что это за жид у вас за спинами верещал? Я так и не разглядел. Из новых, что ли?

– Писака-то любопытный?

– Вот-вот.

– А с чего ты взял, Лев Наумович, что он из наших? За спинами там их!.. Понаехали с разных мест. Я тут встретил одного, разговорились, так он с Украины! А тот, что верещал, насчёт писанины, кажись, Штейнберг или Лихомер. Ты должен знать…

– Не помню что-то. Ты его укороти, Антон Семёнович, а то дойдёт до Васьки-божка, сам знаешь…

– К чему же до Василия Евлампиевича допускать, Лев Наумович? Разве мы не люди? Сами образумим дурачка.

– Ну и ладненько. Привет жинке. Стряпает она у тебя чудно!.. Сколько прошло с того раза, а помнится.

– Так забегай, Наумыч, всегда рады.

– Забегу, забегу. Как раз и… – не договорив, Лёвка загадочно подмигнул, – расскажешь про успехи. Своих-то обойди к тому времени. И этого… Лихомера не забудь.

II

Странников действительно уже не первую неделю пропадал в Саратове. На затянувшемся, как обычно, совещании их небольшую губернскую делегацию контролировал опытный в таких делах Мейнц, а ответственный секретарь, сразу по приезде оббежав начальство, где следовало отчитаться, доложил обстановку, кого надо проведал, порадовав сувенирами, и даже с трибуны умудрился изложить собственные взгляды и соображения в первые два дня, но на третий совершенно случайно встретил в гостинице молодую особу в шляпке под тёмной вуалью. Собственно, он застал её поздно вечером в своём номере поджидавшей, и уже после этого в зале совещаний не появлялся, усердно отмечаемый верным Мейнцем и поднимавшим за него руку при голосовании.

Конечно, это была Павлина.

Приехала, с ее слов, дожидаться жениха, чтобы окончательно обговорить все свадебные вопросы, но тот из столицы не звонил и по неизвестным причинам задерживался в Москве. Квартирку из двух комнат она сняла сама в укромном домике большого сада. Старый особняк в то же время удобно располагался близ центра, за зимним театром, и в первый же вечер Странников и Павлина страстно отметили встречу.

Теперь свободное время Павлина проводила здесь, хозяйка квартиры бегала в магазины, на рынок и обеспечивала необходимым. Бывшая актриса, она скоро нашла общий язык со Странниковым и порой, злоупотребляя, засиживалась с ним и Павлиной до позднего часа. Она хорошо пела, пыталась удивить их танцами, декламировала стихи из тех, уже ушедших времён Серебряного века. Но это когда перебирала винца. Странникову нравилось её аристократическое обхождение, выворачивали душу забытые романсы. Подыгрывая себе на стареньком, видавшем виды рояле, Аграфена Валериановна, вполне сохранившись, притягивала его, когда хрипловатым, но ещё обаятельным голосом запевала к месту и в настроение:

– Никогда не прощайся со мной.
Уходя, поцелуй меня взглядом.
И тогда ты останешься рядом,
Ощущаемый мною одной.
Будет миг – упадёт небосвод,
Опрокинется чаша Вселенной,
И планета всегда неизменный
Остановит свой медленный ход.
Мы с тобой побываем тогда
Совершенно в другом измеренье.
И откроется высшее зрение,
Замерцает на небе звезда[17]

.

Он, перехватив лишку, не в силах сдерживаться, судорожно метался по залу, аплодируя, восклицая; пушистый жирный кот, обычно засыпавший под пение хозяйки, испуганно удирал на кухню, обиженно мяуча, а он в каком-то трансе становился на колени перед актрисой и, беря её руки в свои, допытывался:

– Как мило! Только женщина так может расшевелить душу! Она сильно любила! Ну смилуйтесь, скажите – да?

– Ах, мой дружок, – кокетничала актриса и, забавляясь, мучила его. – Сколько лет! Сколько золотых лет пролетело! Разве может запомнить всё легкомысленная женская память?..