Пламя и взрыв

Звуки голосов жены и дочери действовали на меня лучше всяких лекарств и длительных снов. Раздражал только голос над ухом. Покончив с таинственными пускачами, он уговаривал кого-то внедрять новую технику и советовал бороться с консерватизмом: «Знаешь-ка, — рокотало за перегородкой, — пусть он на новую технику подналяжет. Скажи, я велел! Вправь этому консерватору мозги! Понял?»

Дочери все же удалось оттеснить жену от телефона, она в свою очередь расспросила меня о здоровье, рассказала, что за первое полугодие у нее одни пятерки, что учительница обещала в будущем году принять ее в пионеры, что в зале Чайковского на елке, по существу, повторяли старую программу. «Может быть, — солидно сказала она, — первоклассникам было интересно, а для более старших — так себе, ничего особенного!»

Потом дочь милостиво разрешила немного поговорить со мной сыну.

Сын похвалил шведских хоккеистов — шведы, мол, играют ничего, отметил, что в этом году «Скворец ложится на лыжи, как финны, и уже не ходит углом», — я понял, что речь идет об улучшении стиля прыжка с трамплина знаменитого лыжника Скворцова. Наконец дочь, боясь утомить папочку, решительно прекратила разговоры, посоветовала мне лечь в кроватку отдыхать, громко поцеловала телефонную трубку и положила ее на аппарат.

В этот раз я говорил по телефону необычайно долго, но в соседней кабине говорили еще дольше.

Неутомимый голос продолжал давать указания: «Слышь-ка, пусть он на ритмичность нажимает. Спроси, отремонтировал он насос, что я тем годом лично смотрел? Никогда не был? Как не был? Когда? А тем годом, когда «Динамо» в Англию ездило — Хомич и Бобер, помнишь? Вспомнил? То-то!»

Я вышел из своей будки и невольно заглянул в соседнюю. Там на стуле раскачивался полный и важный мужчина с очень отвислыми щеками, одетый в полосатую больничную пижаму. Левой рукой он опирался на телефонный столик, правой — жестикулировал. Телефонная трубка без помощи рук держалась так, как ей положено держаться. Вероятно, он подпирал ее плечом, но совсем незаметно.

После ужина я снова подошел к будке, там все еще раскачивался и жестикулировал представительный мужчина.

Сначала я недоумевал, кто же это такой? Но потом сообразил: ведь передо мной был представитель отмирающей разновидности телефонных руководителей.

Ночью мне приснился дубовый кабинет, в котором было все необходимое для длительного существования хозяина. Хозяином кабинета оказался кентавр с лицом мужчины из телефонной будки. Нет! Я не ошибся, это действительно был кентавр, но, конечно, не какой-то там старинный кентавр с лошадиными копытами и хвостом. Это был современный кентавр. Человеческая часть его фигуры постепенно переходила в представительный и живой письменный стол. Конечно же стол был живым! Он поочередно, как застоявшаяся лошадь, переносил тяжесть тела то в одну, то в другую сторону, высвобождая для отдыха одну из ног. Иногда он поднимал левую заднюю ногу и ею почесывал свое днище.

Мне даже показалось, что стол был покрыт короткими, но густыми темными волосами.

У кентавра нижняя часть тела — живой письменный стол, — как бы подчеркивая свою важность, находился впереди человеческой части кентавра. Он был впереди, как помещается впереди живот толстяка — предмет постоянных забот, ласки и внимания его владельца. Это, конечно, не то, что у старых кентавров, нижняя, лошадиная часть тела которых находится где-то сзади, как часть тела второстепенная и подчиненная!

Я успел хорошо рассмотреть кентавра потому, что он, как и всякий уважающий себя кентавр, долго не обращал никакого внимания на посетителя. Он говорил в Телефонную трубку. Телефон его трубки — это откуда слышат — был обыкновенный, а микрофон — куда говорят — напоминал раковину умывальника. Слева на соседнем столе стояло множество других телефонов. Кентавр говорил на кентавро-канцелярском наречии.

Вдруг он поднял на меня глаза, сердито топнул правой задней ногой, и я понял, что надо уходить.

Осторожно закрыв за собой массивную дверь кабинетного тамбура, я проснулся».

В больнице Кирилл Иванович много читал. «Я прочитал много книг, — пишет он матери. — Перечитал Е. Тарле «Наполеон», прочитал «Знакомьтесь, Балуев»…» В воспоминаниях М. Горького он с удовольствием перечитал очерк об известном инженере и писателе Н. Г. Гарине-Михайловском. Многое в облике этого незаурядного человека импонировало Щелкину, особенно энергия, неистощимая бодрость, любовь к своей стране. Как собственные, выношенные им самим, повторял он великолепные слова Н. Г. Гарина-Михайловского: «Счастливейшая страна Россия! Сколько интересной работы в ней, сколько волшебных возможностей, сложнейших задач! Никогда никому не завидовал, но завидую людям будущего…»

…Здоровье между тем не улучшалось. «Я уже оторвался от дел! — жалуется он в письме матери. — Хочу ехать на работу, но врачи настаивают на отдыхе… Не хочется. Все то же, старое — давление, спазмы». И успокаивает мать: «Ты не волнуйся, это моя обычная хвороба».