Пламя, или Посещение одиннадцатое

– Ви кушай, кушай, надо хорошо питайся. Не один вотка… Я не сказаль?.. Гертруда Майер самуш вишель?

– За кого, мама?

– За русский.

– А, за Серёгу, что ли?

– За неё.

– Свадьба была?

– Та, сватьба биль, я на нём не биль… тёлка отелился.

Гертруда Майер – её племянница и двоюродная сестра Маузера, дочь Карла, с Усть-Кеми, но теперь живёт в Елисейске, закончив там педагогический институт. Учителка, как говорит Маузер.

– Матеус – немец. Фольк. Гертруда, шопа, отказался…

В присутствии чалдонов, то есть русских, тётя Лотта изъясняется по-русски как умеет, как уж получается, на этот счёт ничуть «не беспокоится», нужным запасом слов она владеет. Без русских – только на своём, на «дойч». Маузер по-немецки понимает, но говорить не говорит. В школе у него как с «родным», так и с языком предков не ладилось, с «двоечки с плюсом» на «троечку с минусом», шаляй-валяй, и был доволен: в четверть на тройку гордо выходил. Как только в медицинский умудрился поступить? И, впрочем, с первого захода. Без самогонки и особенной кровяной колбасы дяди Яши да красной рыбы и чёрной икры дяди Карла, думаю, не обошлось. Так на благое дело и простительно. Специалиста Гаузера хвалят. «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой», – балагурит. Кто ж его знает, может, и пройдёт. Но зато в химии неплохо «тямал». В школе уже «химичил» с самогонкой. И получалось. Для этих опытов ему хватало двух кастрюль и фляги бражки. Так что у нас, друзей его, проблемы с «выпить» не было. Перед «танцульками». И «помаленьку». Было и так: перебирали… Но это в прошлом.

Не в избе, а в избах, как говорят в Ялани, имея в виду две или несколько смежных комнат в доме, прибрано, чисто и разумно: каждая вещь имеет своё место, переворачивать весь дом, чтобы найти ту, какой вдруг хватишься, не надо. И ограда у Гаузеров обихожена, в «образцовом порядке». И пристройки все ладные. И за оградой порядок. И в огороде «ранжареи». Гусей держит тётя Лотта, матеря их то и дело, уток, кур, корову и «один вредний-развредний молодой швайн».

Он и на самом деле вредный, этот поросёнок. Пока я был в бане, он мой «полевой» ботинок, и так-то сношенный на один бок, едва не изжевал, но за ворота уже вытащил, «пожулькал». Тётя Лотта увидела и отняла у него, у «ширной шопы», мою обутку вовремя.

О том, кто где и как сейчас из наших одноклассников, поговорили.

– А Вовку, – спрашиваю, – видишь?

– Балахнина?..

– Ну да.

– Встречаемся, – говорит Маузер. – Заходит изредка ко мне. К нему нельзя – соседка злая.

– Так и играет в том ансамбле?

– Нет, не играет. С кем-то характером там не сошёлся… Пока что только шоферит. А ты не знаешь?

– Что не знаю?

– Ты его брата Петьку помнишь?

– Конечно, помню, – говорю. – За нами бегал следом и вопил как резаный: «Вовка, возьми меня с собой!» – голос писклявый. В одних трусах или без них, босой – и чешет по крапиве, только башка белёсая мелькает. Мы с Вовкой от него всё время прятались – куда «парням» десятилетним с ним, пяти-то летним «сосунком»?.. И при тебе, наверное, бывало…

– Припоминаю…

– Не забудешь.

– Погиб Петя в Афганистане.

– Ты что?!

– На сверхсрочную там оставался, – говорит Маузер. – Думал, ты знаешь… Вовка за ним поехал в Краснодар. Вроде ещё живого привезли, а уже в госпитале умер.

– Вот ни фига себе!.. Как жалко парня. Красивый, статный.

– И жалко мать.

– А как она?

– Давно не видел тётю Груню. Не ходит вроде… Тамарка с ней так и живёт.

– В город не хочет к ней?

– Не хочет.

– А мне и дома не сказали…

– Не знают, может?.. Да и откуда?.. Это ж на днях вот тут случилось… Доставляли его уже один раз из Кабула в Краснодар или Ростов, в начале июня, с ранением каким-то, чуть подлечили и обратно…

– Я и не слышал, – говорю.

– А кто тебе там, в Ленинграде, сообщил бы, – говорит Маузер. – В газетах вроде не писали… Вовка сказал, что повезёт тело на родину, в Ялань.

– Куда ж ещё…

– Двадцать два года нынче вот исполнилось. И всё на этом, нет Петра.

– В Петров день, – говорю, – родился в пятьдесят восьмом. Хорошо помню, как дядя Коля, Царство Небесное, песни всю ночь на Балахниной пел, радостный, а Вовка, небольшой же ещё тогда, пяти лет от роду, на аккордеоне одним пальцем ему подыгрывал. А потом он, дядя Коля, на коне в телеге вёз тётю Груню с новорождённым из больницы домой, а мы стояли на угоре и смотрели…

Затихла муха. Не звенит. Нашёл её взглядом – в углу рамы. Успокоилась на время. Не шевельнётся. Как умирает. И называют их «сонными». Возникают вдруг откуда-то, когда другие их бесцеремонные сородичи перестают досаждать своей вездесущностью животным и людям и куда-то пропадают. Не все же на «липучках» остаются или на отравленном варенье.

– Мухи, – спрашиваю, – на юг не улетают вслед за ласточками?

– Если и улетают, – отвечает Маузер, – то лишь как корм для них, для ласточек, попутный. Природа. В каждой мелочи практична.

– Да уж, – говорю. – И сбежавшие уголовники…

– Да уж, – говорит Маузер.

– Я про «попутных»…

– Слышал. Рыжий рассказывал.

– Ещё приврал, наверное…

– Рыжий не врёт, а фантазирует.

– Фантаст-писатель. Знаю, знаю. «Меч богатырский» с ним выкапывал, «доспехи рыцарские» на Балахниной…