Пламя, или Посещение одиннадцатое

Ну, не парик же.

Стою. Не двигаюсь. Как столб. Телеграфный. Или электрический. Вроде и провода к ушам моим, как к изоляторам, прикручены – громко гудят, всё заглушая. Не понимаю сам себя. Не узнаю. Чувства во мне как будто выжгло разом сильным током. Ты это? Я. Олег? Олег. Истомин? Вроде. Да – Истомин!.. И без сознания. Как бабочка. Как «шшур». Родился только что – так будто. Хочу кричать – и не могу, ударить некому меня, чтоб закричалось, как новорождённого, шлёпнуть. Лучше б, конечно, по лицу. Наотмашь.

Или как будто кто-то мощный и великий взял меня за плечи аккуратно, крепко встряхнул, и из меня всё высыпалось. Дно прорвалось, и вышел дух…

Или иначе:

Я вдруг почувствовал свой настоящий возраст. Будто до этого момента чересчур тугая, неподатливая пружина, соединяющая меня с моим прошлым, не позволяла мне оторваться и отдалиться на должное расстояние от моей юности, лопнула только что – я повзрослел. В одно мгновение. Так иногда седеют люди.

Детство давно прошло, а юность – только что закончилась.

И что настало?..

Век железный?

Да. Я пережил век золотой, я пережил, выходит, и серебряный.

Долго, не двигаясь, стоял – словно вкопали. И не во весь рост, а по шею. Не подавленный – опустошённый. Глядя в окно. Но не на Таню. Как ни во что. И никуда.

Осознаю вдруг (кто-то шлёпнул?):

Отпустило.

Осознаю душой, а телом – ощущаю. Всем естеством своим, своею сущностью.

И сердце – из живого сделалось нейлоновым – его я слышать перестал. Так затаилось. Или обмерло.

Что, это всё?! И выпал камень преткновения?! Мерка моя, как эталон, утратилась, неверной сделалась и непригодной?

Так неожиданно, внезапно.

Бывает разве?

Отстранился взглядом от окна, от ничего ли, ошеломляюще для себя равнодушно. Пошёл, куда-то глядя и не оборачиваясь. Как на дурное. Прочь, прочь, прочь. Как от дурного же.

Но это разве правда? Нет. Не от дурного же…

А от чего?..

Что заполняло меня доверху. И выше. Теперь – как полый глобус, я: ударь по мне, и отзовётся внутри гулко.

Выбрался из ограды.

Прошёл мимо палисадника – не рая. Хотя и кедр, пусть не ливанский, и месяц ясный в его кроне. И тихо, тихо.

Бреду. Гравий ритмично скрежещет под подошвами ботинок. Слышу. Но слышу так, как будто кто-то сообщает мне: «Это, Олег, не где-то… Под ногами».

Сверкает иней. Холода не чувствую.

И кто-то в голове моей поёт:

Давай простимся, пока с улыбкой;
Придут ли слезы, то, знай, твоя вина.
Тебя любил я любовью тихой,
Скорей простимся навсегда…

Пропел этот кто-то и выпал из моей головы – опять опустела.

Бреду.

Заметил издали ещё:

КамАЗ стоит, кабина светится, но фары выключены.

Андрюха спит, откинувшись к одной дверце, Маузер – к другой.

Вскочил на подножку. Дверцу открыл и закричал:

– Эй, сони, живо просыпайтесь!

– Ох, напугал! – взревел Андрюха. – Думал, медведь!.. Я из машины чуть не выскочил!

– Ничего, – говорю. – Штаны в Бобровке постираешь.

– Чё, уже утро? – спрашивает Маузер.

– Утро, – говорю.

– А чё темно так?

– Такое утро, значит. Раннее.

– Пасмурно, что ли?

– Хмуро-хмуро.

– А звёзды?

– Звёзды.

– Выпьешь?! – спрашивает Андрюха. – Тебе оставили… тут с полстакана. В бардачке…

– Нет, – говорю, – не буду.

Вопросов мне не задают. Я ничего не говорю им.

Развернулись. Поехали в Ялань.

Живыми добрались.

Пожелав друзьям спокойного сна, вышел у клуба. В клубе уже никого, музыки, пения и топота оттуда не доносится. Внутри света нет. Только над крыльцом, над входом горит лампочка-пузырёк – чтобы всегда читалось, днём и ночью, то, что ниже, на плакате белым по красному гласит: «Доверие партии подтвердим делами!»

Дверь на замок закрыта – видно.

В наше бы время, думаю… И что бы в наше время? Ну, разве что-то изменилось? Да, изменилось что-то. И значительно.

Всё, сказано, течёт, всё изменяется. И тут вот… Спать люди больше, что ли, стали.

КамАЗ покатил в Линьковский край, я – тихим шагом – в Луговой подался.

К дому приблизился.

Встал под берёзой. Будто обмер. Она тянулась вверх все эти годы, и я тянулся, глядя на неё. Теперь такие мы – я и берёза – взрослые. Лист на ветвях не шевельнётся. Но кто-то непоседливый в её редеющей уже и пожелтевшей кроне копошится. Жуки, возможно, мелкие, а то и птички, населяют землю и такие – чуть больше жужелиц. Или бронзовок. Но не колибри.

Вспомнил:

Есть у меня в Ленинграде один знакомый – всепланетных жуков коллекционирует. Даже герб Российской империи из них составил. Не Илья.

Отвлёкся от берёзы.

Буска. Дремал возле ворот, поднялся, хвостом виляя, подтрусил ко мне. Заискивает – ластится. За влажный – от росы, тумана ли – загривок потрепал его. Хвост даже опустил – от благодарности.

– Стареешь, парень, – говорю.

Куда деваться, мол, старею, согласился «парень».

– И я вот тоже.

«О, время, время», – обречённо отметили оба.

Буска – старик, по меркам-то собачьим, тринадцать лет… А я?

Старость не радость, мама говорит.