Пламя Магдебурга

– Хорошо, – кивнул бургомистр, откидываясь на спинку кресла. – Фридрих, теперь мы хотели бы услышать тебя.

Головы собравшихся повернулись в сторону цехового мастера, но тот сидел, потирая глаза и не замечая, что все ждут от него ответа.

– Фридрих, – чуть громче произнес бургомистр. – Что ты нам скажешь?

Эшер поднял на бургомистра свой мутный взгляд, растерянно шмыгнул носом.

За те несколько дней, что прошли после гибели сына, цеховой мастер сделался совсем плох. Каждое утро, в одно и то же время, когда башенные часы отмеривали восемь ударов, он выходил из дома и шел в сторону церкви, туда, где за низенькой каменной оградой располагалось кладбище и где под грубым деревянным крестом – каменный еще не успели вытесать – лежал его единственный сын. Старый мастер шел очень медленно, тяжело опираясь на свою палку. Его крупное, грузное тело выглядело теперь рыхлым и слабым, как будто его вылепили из горсти речного песка.

Дети Эльзы Келлер, которым прежде немало доставалось от Фридриха, устраивали на старика настоящую охоту. Они подкрадывались к нему поближе – он их не замечал – и принимались швырять в него мелкими камешками, крича: «Старый пердун! Старый пердун! Попробуй, догони нас! Старый пердун, где теперь твоя палка?» Эшер не смотрел на детей. Он шел, ссутулившись, шаркая ногами, и только мотал головой, когда острый камешек больно ударял его в шею или затылок.

Сейчас, видя обращенные к нему взгляды, Фридрих Эшер закряхтел, заерзал на стуле.

– Я согласен, – хриплым, глухим голосом произнес он. – Пусть Маркус…

Он не договорил и лишь вяло махнул рукой.

– Значит, решение принято, – сказал бургомистр, устало глядя на стоящего перед ним юношу. – Ты получишь то, о чем попросил.

Раздался скрежет отодвигаемого стула. Стефан Хойзингер поднялся и, бросив на Маркуса ненавидящий взгляд, вышел из залы прочь, оглушительно хлопнув дверью.

Сейчас, когда Эрлих вспомнил об этом, его передернуло от отвращения. Хойзингер слеп. Он не хочет, не желает видеть ничего, кроме своих счетов, кроме пыльных бухгалтерских книг, кроме старых законов, составленных черт знает когда. Но ведь, кроме этого, есть еще и честь, и чувство товарищества, и готовность рисковать своей жизнью ради блага других…

Ничего. Со временем Хойзингер поймет, что он, Маркус, был прав. Гибель Альфреда многому их научила. Больше они не совершат ошибок. Больше не будет смертей, больше не будет свежих могил на церковном кладбище. Он, Маркус, не допустит этого. Он сдержит клятву.

* * *

Время шло. Всюду стояла жара. Облака, летевшие с востока на запад, тонкие и рваные, как одежда нищего, равнодушно взирали на острые верхушки сосен, на изъеденные зноем пригорки, на пересохшие ручьи и прежде времени пожелтевший тростник. Отсюда, с этой недостижимой, слепящей глаз высоты, облака смотрели на спрятавшихся за кустами людей, на шалаш со сложенным внутри оружием, на глубокую яму, чье дно было припорошено зернистым пеплом. Чуть дальше, на огромной лесной поляне, они видели рассыпанный по земле город, и двигающиеся внизу муравьиные фигурки, и наливавшееся желтым широкое поле, и мельницу, чьи лопасти походили на крылья крохотной бабочки, и грубые клыки сторожевых башен, и тонкий, жалобный церковный шпиль, безнадежно тянущий себя в небо. Чтобы увидеть все это, облакам было достаточно одного мимолетного взгляда, и они уносились дальше, на запад, туда, где чернели сожженные деревни и серые, пахнущие железом полки маршировали по усталой земле; туда, где реки, впитавшие в себя глубину и равнодушие неба, надвое раскалывали зеленые и золотые равнины; туда, где белоснежными лоскутами двигались по воде корабельные паруса; туда, где в воздухе пахло солью, где за обтрепанной, словно бумажный лист, кромкой земли начинался наконец океан.

Время шло, катились летние дни. Кленхейм жил, отрезанный от внешнего мира, лишенный прежних занятий, и жители его были теперь озабочены только одним: как прокормить себя. Свечные мастерские почти все время были закрыты, на двери цехового дома пылился замок. С самого утра люди принимались копаться в огородах или же шли обрабатывать свои наделы на общинном поле, отправлялись в лес в поисках орехов и ягод, охотились, ловили рыбу.

Деньги теперь ни для кого не имели значения – в уплату их не принимали. Муку обменивали на сыр, миску сушеного гороха – на кусок сала, одежду – на инструменты и гвозди. Неожиданную ценность вдруг приобрели сальные свечи. Раньше в Кленхейме их покупали только бедняки, те, кому восковые свечи были не по карману. Но из сальных свечей можно было вытапливать жир, и многие семьи научились это делать весьма искусно. Большие запасы таких свечей обнаружила в своем подвале Эрика Витштум и очень обрадовалась: по нынешним временам это было настоящим богатством, ведь одну связку сальных свечей можно было обменять на два каравая ячменного хлеба.