Пламя Магдебурга

– Что испанцы? – тихо спросил Маркус. Теперь он вспомнил все. Вспомнил кровавую полынью перед своим домом, и животные стоны, и корчи раненых, и изувеченные, изломанные болью тела. Улица, на которой он вырос, навсегда пропиталась в тот день человеческим криком.

– Под конец испанцев осталось только трое, если не считать Кессадо. Они чуть не убили Петера – мы успели подстрелить их в самый последний момент. А после – когда пришли немного в себя – стали оттаскивать раненых. Из алебард и плащей делали носилки, перевязывали раны. Когда Хойзингер увидел все это, то едва не упал в обморок… Тебя мы нашли в доме. Ты задушил того испанца, да так и остался лежать – с руками на его горле. Маркус, поверь мне, мы не хотели твоей смерти, и смерти Хагендорфа тоже. Мы сделали все, что смогли.

* * *

На помост поднялись Петер Штальбе, Конрад Чеснок и Клаус Майнау. Еще четверо вооруженных людей стали по углам помоста.

Чеснок выступил вперед, обвел взглядом площадь.

– Жители Кленхейма, мои друзья, соседи, все, кто пришел сюда! – громко выкрикнул он. – Сегодня прекрасный день – день, когда свершится справедливость! Мы так долго боялись и прятались, нам столько пришлось вытерпеть. Теперь все будет по-другому. Больше не нужно бояться, мы доказали свою силу!

Стоящая в первом ряду Мария Штальбе восторженно смотрела на своего сына, стоящего на помосте за спиной Месснера. Ее полные руки были прижаты к груди.

– Мы защитили Кленхейм, отстояли наши жилища и нашу землю, – продолжал Чеснок. – Мы восторжествовали над врагом, потому что на то была воля Господа. Кровь негодяев, которую мы пролили, угодна Ему!!

Он замолчал, повел в воздухе рукой и чуть тише продолжил:

– Господь даровал нам победу, и мы никогда не перестанем благодарить его. Но сейчас… сейчас мы должны почтить память наших братьев, погибших в схватке. Запомните их имена – запомните, ведь все мы живы только благодаря им. Якоб Крёнер. Каспар Шлейс. Эрнст Хагендорф…

Он медленно и отчетливо произносил мертвые имена. Толпа повторяла их, подхватывала и навсегда отдавала ветру.

* * *

Маркус смотрел на бледное, жалкое лицо Цинха. Голова у него кружилась.

Кто же виновен во всем? Кто ответит за причиненное Кленхейму горе? Неужели этот испуганный, сжавшийся перед ним юноша, лепечущий слова оправдания? Что он мог сделать? Даже он, Маркус, не смог долго сопротивляться Кессадо и вынужден был подчиниться его воле, предать тех, кого поклялся не предавать. Гюнтер – клятвопреступник? Возможно… Но и он клятвопреступник тоже.

Или, может быть, виновен Петер, по слову которого двоих заложников следовало принести в жертву? Петер, из-за которого разгорелась кровавая бойня на узенькой улочке? Но он думал не только о своей шкуре, но и о спасении города. Он хотел пожертвовать немногими, чтобы спасти многих. Можно ли осуждать его за это? В конце концов, разве не Петера им следует благодарить за то, что отряд Кессадо уничтожен и не угрожает более Кленхейму?

– Ты не виноват, Гюнтер, – сдавленно произнес Маркус. – Я не знаю, кого винить. Скажи мне теперь одно: сколько людей погибло?

– Пятнадцать. Пятнадцать, если считать Хагендорфа, – тихо ответил юноша. – Восьмерых убили испанцы, двое умерли от ран. Еще столько же останутся калеками. И знаешь… Я жалею, что сам не погиб…

* * *

Слова Конрада летели над безмолвной площадью, резали холодную тишину.

Пятнадцать имен. Пятнадцать прерванных жизней. Незаживающая рана…

– Прощайте, – тихо произнес Конрад.

– Прощайте. Прощайте… – прошелестела толпа.

* * *

Цинх продолжал говорить, и Маркус закрыл глаза. Вчерашний день снова всплыл перед ним, проступил сквозь багровый туман, соткался из ничего.

На улице перед его домом, на пыльной земле лежат искалеченные люди. Горожане и испанцы, все вперемешку. Убитые и раненые. Свалены в кучу, как ворох гнилого тряпья. Белые разодранные рубашки, грязные мазки на щеках, намокшие красные пятна. Глаза выворочены болью, выкатились, надулись бессмысленными пузырями. Зрачки словно подернулись инеем. Вот чей-то кривой, молящий о сострадании рот. Чуть дальше – торчащий из раздробленной руки желтый обломок кости. Черные капли, льющиеся из-за отворота рваного сапога.

Якоб Крёнер лежит ничком. Он еще жив и сипло дышит, царапает обломанными ногтями скользкий от крови камень. Дыхание его делается все слабее, пыль забивает раздутые ноздри.

Плачет раненый Гаспар. Тупо смотрит на свисающие лоскуты кожи Петер Фельд. Подставил ладонь под бьющую из-под сердца темную струйку Санчес и шепчет: «Иезус Мария, Иезус Мария…»

Петер и Чеснок медленно проходят между скорченными телами, смотрят на них сверху вниз. Раненых испанцев они добивают ударами прикладов.

Хайме, свирепый медноволосый убийца, лежит у стены дома – лицо сведено судорогой, глаза закатились. Правая нога у него дергается, пальцы оставили глубокие рваные борозды на мягкой земле. Сейчас он похож на большую, искривленную ветку дерева, упавшую вниз из-за сильного ветра. Две пули пробили его тело насквозь.