Пламя Магдебурга

Я пытался узнать у Брауэра, что происходит в городе, есть ли надежда, что весь этот кошмар когда-нибудь прекратится. Но он почти ничего не знал. На все мои расспросы он лишь беспомощно разводил руками, смотрел на меня жалобно, как будто боялся, что я могу его ударить. От горя Брауэр, видно, совсем помешался… Он мог рассказать только об одном: как утром к нему ворвались солдаты. Все это случилось не сразу. Вначале были выстрелы, и цепи, натянутые поперек улицы, и угловой дом, откуда в католиков швыряли горшки с негашеной известью. Но вскоре сопротивление было сломлено, на улице зазвучали крики: «Империя! Смерть лютеранам!» Брауэр до смерти перепугался. Он велел жене и дочери спрятаться наверху, на чердаке, а сам закрыл ставни и стал подглядывать в щелку. Руки у него тряслись так, что он не мог застегнуть крючок на рубашке. В дверь забарабанили железные кулаки, послышалась громкая ругань. Солдаты. Они говорили по-немецки, но на каком-то южном наречии, которое Брауэр едва мог разобрать. Почему-то ему показалось, что они родом из Швабии или Вюртемберга. Впрочем, какая разница? Солдат было четверо. Они не были пьяны – видно, не успели еще напиться. Обвешанные железом, потные, лица блестят от копоти. На шее у одного из них был повязан яркий платок, на манер тех, что носят цыгане. Брауэр не успел произнести и двух слов, как его ударили в лицо – просто так, вместо приветствия. Брауэр сказал мне, что удар был не сильным, от него только пошла носом кровь. Тот, кто был с платком, рявкнул, чтобы хозяин немедленно выдал им все деньги и ценности, какие есть в доме, иначе ему несдобровать. Трясясь от страха, Брауэр принес шкатулку, в которой его жена и дочь хранили свои украшения. Он надеялся, что после этого солдаты уйдут, но тот, в платке, заорал, чтобы он не заставлял их ждать и тащил деньги. Выбора не было, Брауэр отдал им и деньги – семьдесят или восемьдесят золотых монет, те, что были завернуты в кожаном мешочке и спрятаны в спальне, за гравюрой. Солдаты тем временем потрошили сундуки и шкафы. Один даже заглянул в камин – как будто там могло быть что-то ценное.

Наконец, выворотив дом наизнанку, солдаты ушли. Брауэр выпустил жену и дочь с чердака, сказал им, что все закончилось, беда миновала. От облегчения они плакали и обнимали друг друга. Как он потом корил себя за эту поспешность… После, в соборе, кто-то рассказал ему, что солдаты рыскали по городу небольшими группами, обшаривая каждый угол, что попадался им на пути. Сплошь и рядом случалось так, что в один и тот же дом заходили по нескольку раз. И если вначале хозяева еще могли что-то отдать солдатам, то потом у них уже ничего не оставалось и им нечем было откупиться от чужой ярости…

Входная дверь слетела с петель. Те, что явились во второй раз, по-немецки не говорили и с виду были похожи скорее на разбойников, чем на солдат. Черные бороды, грязные лица, рваные войлочные шляпы вместо шлемов. Впрочем, оружием они были обвешаны не хуже тех, первых. Может быть, хорваты или испанцы… Вопросов они не задавали. Тот, что был у них главным – здоровяк с курчавыми волосами и выбитым глазом, – приставил к горлу Брауэра кинжал и улыбнулся. При помощи жестов Брауэр попытался объяснить, что у него ничего не осталось и что он уже отдал все, что было ценного в доме. Вместо ответа здоровяк улыбнулся еще шире и провел кинжалом по воздуху – изображая, что перерезает глотку. Жена Брауэра – признаться, я совсем не помню, как ее звали, может быть, Ханна или Амалия, – бросилась перед ним на колени и стала уговаривать его не трогать ее мужа. Пусть обыщут их дом, говорила она, пусть сами убедятся, что у них ничего нет. А если найдут что-то, что придется им по душе, то пусть забирают… Некоторое время здоровяк слушал ее, не понимая, по-видимому, ни одного слова из того, что она говорила. Потом сделал знак одному из своих людей. Тот коротко замахнулся и ударил ее пистолетной рукоятью в висок. Брауэр хотел броситься к жене, но не успел. Его самого ударили – эфесом меча или чем-то еще тяжелым – и отшвырнули в угол. Он потерял сознание, но беспамятство не продлилось долго. Очнувшись, он увидел, что солдаты ушли. Жена его лежала на том же самом месте, но дочери нигде не было. Видно, солдаты увели ее с собой…

Он еще долго говорил мне. О том, как выбежал на улицу, пытаясь отыскать дочь. О том, как шел между домами, пристально вглядываясь в лицо каждой мертвой женщины, что попадалась ему на пути. О том, как добрался до Соборной площади. Снова рассказал о подмастерье, которого убивали солдаты.

Я перестал его слушать, Карл, это было слишком тяжело. Когда он говорил о своей семье, я вспоминал Августину. И мои руки начинали трястись.