Пламя Магдебурга

Вот дом Венцлера, старшины цеха молочников. Флюгером на его доме служил медный скворец, и если ветер дул достаточно сильно, птица начинала петь. Теперь флюгера не было, а от самого дома не осталось ничего, кроме нелепо торчащей печной трубы. Дом квартального смотрителя Беттингера. Здесь, на белом фасаде, между окнами первого и второго этажей была изображена сцена прибытия Христа в Иерусалим. Я слышал, что отец Беттингера заплатил художнику пятьдесят гульденов за эту работу. Увы, его деньги пропали зря. Те участки стены, которые не обвалились вниз, сильно обгорели, и остатки росписи едва можно было различить.

Вот так я и шел, Карл, глядя на мертвые здания и мертвых людей. Особняк фон Гульда, бело-розовый, как цветок яблони. Огороженный сад при доме Цвайдлера, где хозяин высадил с дюжину вишневых деревьев. Желтый, словно кусок топленого масла, дом кузнечного мастера Шенка. Разграбленные, обожженные, с выбитыми стеклами и разнесенными в щепки дверьми – такими они были теперь. Во всем Магдебурге, наверное, не осталось больше красивых домов, только эти обломки…

На ступенях дома Цвайдлера еще тлели красные угольки. Какой-то человек лежал на них вниз лицом, и угольки медленно плавили остатки волос на его голове.

Вот наконец и мой переулок. Я не успел сделать и двух шагов, как ударился лбом обо что-то. Это был висящий в воздухе башмак. Посмотрев наверх, я увидел мужчину – его выбросили из окна с веревочной петлей на шее, и он болтался в четырех футах над землей, словно тяжелая кукла.

Я уже говорил вам, Карл, что многое видел в своей жизни. Видел смерть, видел сгорающих заживо людей, видел человеческое несчастье и ярость толпы. Я знал, что с начала войны по всей Германии происходят ужасные вещи. Слышал о разрушенных церквях, о виселицах, на которых солдаты вешают людей десятками, о трупах, которые некому закопать, о голоде, от которого люди теряют человеческий облик… Но я никогда не думал, что на германской земле возможно то, что случилось здесь, в Магдебурге. Разве Кельн, или Трир, или Бамберг подвергались когда-нибудь такому опустошению? Магдебург открыл для всех нас новую дверь, Карл. За ней, за этой дверью, позволено было убивать не мятежников, не вооруженных солдат вражеской армии, а целые города, стирать их, как художник стирает с холста ненужную краску…

Впрочем, все это пустые слова… Впереди я увидел свой дом – он был почти целым. На месте и крыша, и угловая башенка, только стены немного потемнели от копоти. Господи, неужели…

Я бросился вперед, спотыкаясь, черпая башмаками золу с мостовой. Из темного провала между домами на меня глянула испуганная женщина – наверное, она всю ночь пряталась где-то там. Крыльцо, приоткрытая дверь. Я вбежал внутрь и увидел Августину. Она лежала на полу, рядом с лестницей. Платье на ней было задрано. Она была мертва.

Знаете, Карл… Когда я увидел ее, такую, я ничего не почувствовал, не смог даже заплакать. Во мне все словно пересохло. Я только присел рядом с ней, одернул платье. Волосы у нее были покрыты пылью. Я перевернул ее на спину, оттер лицо платком. Ее голова лежала на моих руках.

Что было потом? Не помню точно. Кажется, я пошел на второй этаж. Комнаты были перевернуты вверх дном. Обрывки одежды, раскрошенные глиняные черепки, испачканные стены, резной шкаф с расколотой дверцей…

Я спустился вниз. Поправил затоптанный уголок ковра. Прикрыл дверь. А затем опустился на пол рядом с Августиной и заснул. Мне больше нечего было бояться…

* * *

Фон Майер провел по лицу рукой и замолчал, бессмысленно уставившись в потолок. Его набрякшие красные веки едва заметно дрожали.

Некоторое время Хоффман ждал, пока советник заговорит снова, а затем решился задать вопрос:

– Вы говорили, Готлиб, что оставили жену под охраной слуги. Что же случилось с ним? Его звали Томас, верно?

– Томас? – непонимающе переспросил советник. – Ах да… Он тоже был там, в комнате, неподалеку. Не знаю, от чего именно он умер. Пуля, клинок, веревка – какая разница? Мой рассказ подходит к концу, Карл. Не знаю точно, сколько времени я провел в комнате, на полу. Должно быть, довольно долго, день или два. Я засыпал, просыпался и вновь засыпал, не чувствуя ни холода, ни жажды, ни желания пошевелиться. Когда проснулся в очередной раз, то увидел, что вокруг меня стоят люди в кирасах и сапогах. Едва ворочая языком, я спросил их, что им здесь нужно.

– Гляди-ка, – удивился один из них, – а он, оказывается, живой! Надо же!

– Какая разница? – произнес второй. – Делай, что приказали.

Они подхватили мертвого Томаса и вынесли его прочь. Затем вернулись за Августиной, взяли ее за руки и ноги и тоже понесли к выходу.

– Что вы делаете? – крикнул я им, хотя мой голос, должно быть, звучал в этот момент не громче мышиного писка.

– Приказ фельдмаршала, – не оборачиваясь, буркнул один из солдат. – Всех мертвецов велено выбрасывать в реку, пока они не сгнили совсем.

Я крикнул им что-то еще, но они больше не слушали меня и вышли за дверь. Несколько секунд спустя я услышал скрип отъезжающей повозки.