Пламя над Тереком

Я, номер 17602, в одной рогожке и башмаках, не евшая три дня, действительно рыдала. Полумертвую меня мои друзья принесли в лазарет. Старший блока, французская женщина, спасибо ей, разрешила врачу и своим людям присматривать за мной. Вот она и спасла меня от крематория. Француженка не знала ни моего имени, ни фамилии… Но выживу ли я, выдержу ли еще все эти терзания? И вдруг — такая огромная радость! Надежда! В газете «Правда», которую французской женщине удалось достать через подполье, писали, что наши войска дошли до Польши, Румынии и Болгарии. Как это здорово! Жить хочется! Вот теперь надо выжить. Теперь все для того, чтобы увидеть тебя, Славика, всех родных.

Номер «Правды» недавно попал в лагерь и был от начала до конца прочитан Клем — нашим «секретным комиссаром». Пленницы называют ее матерью. Хочу тебе сообщить еще такую весть: Роза Тельман — жена легендарного Эрнста Тельмана — сидит в этом лагере и каким-то образом знает о событиях в мире. Это нас убеждает, что живы немецкие коммунисты и борются против Гитлера. Вот если бы ее увидеть! Спросить ее: как далеко наши спасители? Застанут ли нас еще живыми? Или к их приходу нас всех превратят в пепел в этих крематориях — фабриках смерти? А вдруг совершится чудо — и я увижу тебя, увижу Славика, родных. Увижу наши горы… О наш город, пройтись бы спокойно по твоему проспекту и парку! Наши поля, покрытые цветами, наши пыльные дороги, хоть один раз взглянуть бы еще на вас. Вот ко мне подошла и прервала мои мысли знакомая чешская молодая женщина. «Тебе тоже дали красный билет?» — спросила она меня. А кому начальник концлагеря выписывал красный билет, того ждал крематорий. Это была путевка в печь.

Краснобилетников сперва бросали в газовые камеры, а оттуда — в огонь… У меня уже давно этот красный билет.

Астан, родной мой, поторопись!..»

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 апреля 1945 г.

«Мой дорогой Астан! Последние дни апреля сорок пятого. Боюсь одного — придут наши, а мы их не увидим. Пустеют камеры лагеря Равенсбрук. Пленных выгоняют наружу! Фашисты свою военную форму заменили штатской. К больным никто не подходит из начальников. Перестали дышать печи крематория. Никто не напоминает об аппеле. Исчезла фрау Доротея. Что случилось? Что за тревога? Не наши ли идут сюда?

Слышатся выстрелы дальнобойных орудий. Это на самом деле так или мне чудится? Если так, то чьи орудия стреляют? Союзников? Советские? О, узнать бы поскорее…

— Номер 17602, номер 17602! Встань, быстрее встань, Красная Армия! — слышу как сквозь сон чей-то голос.

На улице раздаются знакомые голоса. Сон? О, это сон!.. Какой я вижу сладкий сон!.. О, если бы он длился долго! Как хорошо! Минутку! Что же за чудо! Сын мой, не уходи от меня! Как хорошо! Я слышу: с улицы доносится шум, грохот, кто-то рыщет по углам. Кто это? Кто? Встать бы посмотреть! Куда исчезли друзья? Где чешка-санитарка — моя спасительница? «Встань! Красная Армия!» Где вы, подруги? Ведь я умираю… умираю… Хотя бы глоточек воды кто-нибудь подал…

Я еще сплю или нет?

Может быть, и ты видишь меня во сне, Астан? Какой? Такой, как я умирала вот в этой камере после страшных мучений?

Славик, родной, я закрывала руками твои глаза, когда вокруг грохотали бомбы и снаряды, и ты дрожал от страха, кричал:

— Мама, закрой мои глаза!

Теперь ты прикрой мои веки…»

Глава седьмая

Кесаев в госпитале

Услышать голос сердца своей любимой Вали, как бы этого ему ни хотелось, Астан не мог. Да если бы даже из далекого Равенсбрука ветер донес ее рыдания, он бы не поверил. Ни он, никто из близких Вали в живых ее уже не числили. Верил только Славик. Он верил, что «его мама партизанит» и, как только разобьют Гитлера, кончится война, она вернется домой, будет учить его и всех соседских ребят в школе — его мама учительница. Так ему говорили взрослые — и он верил.

Славик однажды заметил слезы у папы, но папа, увидев его, заулыбался, посадил к себе на колени, обласкал.