План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945

На всем протяжении марта в Берлине слышались русские пушки. По всему городу, темно-серому, разрушенному четырьмя годами воздушных бомбардировок, окутанному пеленой дождей или утопающему в тающем снеге, знаменующем отступление зимы, днем и ночью выли сирены. Порядок оставался, но закон перестал действовать, а «летучие военные суды» СС стали источником и воплощением власти. На Восток, к фронту тек непрерывный поток пополнений – из гитлерюгенда, учеников ремесленников, иностранных «бригад», выпущенных заключенных, недолеченных раненых, которые занимали свои места в расползавшемся лоскутном прикрытии против приближавшихся армий Жукова и Конева. На Западе и Паттон, и Монтгомери форсировали Рейн на последней неделе марта, и было ясно, что вермахт больше не имеет возможности оборонять идущую по меридиану линию от Северного моря и что с военной точки зрения война проиграна.

Но для населения Берлина это мало что значило – за исключением тех (и их было немало), кто начал смотреть на англо-американцев почти как на армию, спешащую им на выручку. Берлинцы знали, что им предстоит сражаться в последней битве и со своим любимым фюрером (нет сомнений, что даже на этой последней стадии войны девятеро из каждых десяти немцев любили и почитали Гитлера), который остался с ними, они готовились к последнему страшному испытанию.

В течение марта русские ограничили деятельность, занявшись расширением и укреплением плацдармов на Одере и ликвидируя сопротивление на своем правом фланге и Балтийском побережье между Штеттином и Данцигом. Три фронта – Рокоссовского, Жукова и Конева – вместе располагали более чем 70 бригадами, из которых лишь 25 вели непосредственные боевые действия. Остальные были сосредоточены в двух боевых таранах, которые должны были нанести удары – один выше, второй ниже широты Берлина – и соединиться западнее города.

Ставка решила, что это будет последней битвой. Подобно западным союзникам на Рейне, она, по-видимому, переоценивала силы немцев и необходимую мощь сокрушающего удара. В Ялте уже была достигнута принципиальная договоренность по границам остановки армий и оккупационным зонам, так что «гонка к Берлину» больше не была нужна. Но раз союзники уже перешли Рейн большими силами, русское наступление не могло откладываться более чем на несколько дней.

Если русские переоценивали трудность своей задачи, а немцы все еще надеялись на чудо, у нейтральных стран не оставалось иллюзий, и они с едва скрываемой тревогой смотрели на перспективу коммунистического вторжения в Западную Европу. В феврале 1945 года, в качестве предварительного шага к своему «дипломатическому государственному перевороту», Риббентроп подготовил меморандум, который передал Ватикану и правительству Швейцарии. По-видимому, этот документ был изрядно путаным, потому что он одновременно «угрожал» «передать Германию» в руки русских и предполагал, что Германия сдастся Западу и перенесет весь вес вермахта на организацию «преграды потоку большевизма». Хотя нейтральные посольства и хотели добиться успеха в переговорах, они не питали иллюзий, и Риббентроп был вынужден присовокупить целый ряд дополнений, обещавших (хотя неизвестно, от имени кого), что «…национал-социалистическое правительство подаст в отставку» и что «…прекратятся преследования евреев и политических противников».

Это последнее дополнение вызвало искру интереса у швейцарцев, которые пожелали получить «более весомые гарантии по вопросу о евреях и концентрационных лагерях». Так как швейцарцы подчеркнули, что ждут этих гарантий от СС, Риббентропу пришлось, к своему огорчению, обратиться к рейхсфюреру и отправиться по дороге, истоптанной в марте уже столькими ответственными нацистами, в клинику доктора Гебгардта в Хоэнлихен.

О реакции Гиммлера на подходы министра иностранных дел ничего не известно, но, наверное, справедливо будет предположить, что она свелась все к той же успокаивающей уклончивости, к которой диадохи прибегали в отношениях друг с другом (и с которой оба – и Риббентроп, и Гиммлер отвечали Гудериану, когда он обращался к ним зимой) в тех случаях, когда поднимался вопрос о «самостоятельных» мирных переговорах. Самое последнее, чего хотелось бы Гиммлеру, – это чтобы Риббентроп вмешивался в переговоры, которые он, рейхе – фюрер, уже почти организовал. Гиммлер согласился только на то, чтобы некий Фриц Хессе (именуемый «референтом по Британии» на Вильгельмштрассе) отправился в Стокгольм для поддержания связи.