План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945

Тем временем Риббентроп, который был весьма расстроен, узнав, что рейхсфюрер ведет параллельные переговоры, расширил базу своих поисков, приказав Хессе обратиться к представителю Всемирного еврейского конгресса в Стокгольме с предложением передать «всех евреев на германской территории или распространить на них защиту нейтральной стороны». Это поставило рейхсфюрера в крайне трудное положение. Ибо цель Гиммлера, разумеется, не имела никакого отношения к благополучию евреев – как, впрочем, и Риббентропа, – но состояла в установлении «дипломатических» контактов на более высоком и плодотворном уровне. Предложение Риббентропа было «совершенно безответственным». Намерение же министра иностранных дел заключалось в том, чтобы экстравагантностью своих обещаний снова поставить себя в центр внимания; это должен быть его ход – какова бы ни была цена. После этого положение стало очень неудобным для Гиммлера, который только что встретился с Бернадотом (главой шведского Красного Креста) по наущению Шелленберга и который уже провел с ним «тренировочный бой», касаясь назревших дипломатических вопросов.

Теперь стала маячить опасность, что «тонкость» (иначе говоря, нереальность) этих подходов «повиснет на волоске» (другими словами, откроется) крайне шокирующими фактами германской политики «окончательного решения». Развернулась бешеная активность в попытках скрыть ужасы лагерной системы. Гиммлер отправлял циркуляры Кальтенбруннеру, Полю[135] и Глюксу[136] и послал меморандум Гравитцу (который в своем лице сочетал внешне несовместимые обязанности главы медицинской службы СС и начальника германского Красного Креста), настаивая на мерах борьбы с эпидемией тифа в Бельзене. Надо думать, что теперь они отличались от прежних способов борьбы посредством огнеметов и «изоляции». Ужасно и то, что в СС было много людей, которые либо из убеждений, либо из личной зависти к Гиммлеру были настроены на разрушение этого плана. Кальтенбруннер и Эйхман, вдвоем (последний, как всегда, повинующийся любому приказу сверху, даже если они противоречили друг другу), начали превращать Бельзен в Дантовскую расчетную палату для всей лагерной системы. По всем измученным железнодорожным путям Германии нескончаемым потоком шли составы с еврейскими семьями, создавая везде пробки, притягивая бомбежки союзных самолетов-охотников, тратя драгоценное топливо и подвижной состав, прежде чем выгрузить свой на три четверти мертвый груз в Бельзене, «транзитном лагере», где, как невозмутимо повествовал его комендант Хёсс в Нюрнберге, «повсюду лежали десятки тысяч трупов». С момента первой выплаты 5 миллионов швейцарских франков в феврале почти 50 тысяч заключенных и «прибывших» умерли только в одном Бельзене. Однако «национальный вождь» безо всяких угрызений совести написал Гиллелю Шторху, что освобождение трех швейцарских поездов было «лишь продолжением его работы с целью оказания помощи эмиграции евреев, которую он начал в 1936 году».

В сущности, вся эта деятельность Гиммлера была не нужна. Все, к чему стремились нейтральные стороны, было установление контакта и, желательно, договоренности между Западом и каким-нибудь достаточно представительным лицом в Германии. Единственным человеком, имевшим реальную возможность для ведения подобных переговоров, был рейхсфюрер. Однако, как ни настойчив был Шелленберг и как ни осмотрительно поощряющ Бернадот, Гиммлер не решался связывать себя обязательством. Он встречался с Бернадотом четыре раза, и каждый раз Гиммлер в последний момент увертывался от ответа. Его нерешительность частично была характерной для диадохов чертой, но отчасти под ней было подведено и рациональное основание. Он и так был естественным наследником; зачем тогда делать что-либо, ведь из-за спешки события могут пойти не в ту сторону и испортить его шансы. Подобно каждому из диадохов (за исключением Шпеера), Гиммлер просто не видел, как близок окончательный коллапс. Но даже у него были моменты мрачных предчувствий. После одной из своих многих уклончивых и многословных «бесед» Гиммлер повернулся к своему адъютанту и обронил: «Шелленберг, я страшусь будущего».