План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945

«Время для проведения широкомасштабных операций ушло навсегда; из широких степных пространств война переместилась в обрывистые овраги волжских холмов с их рощами и балками, в заводские районы Сталинграда, распространилась по неровной, изрытой пересеченной местности, покрытой железом, бетоном и каменными развалинами зданий. Километр как меру расстояния заменил метр. Картой Генерального штаба стал план города. За каждый дом, цех, водонапорную башню, железнодорожную насыпь, стену, погреб, каждую кучу развалин шел ожесточенный бой, который даже нельзя было сравнивать с Первой мировой войной по трате боеприпасов. Расстояние между армией противника и нашей было минимальным. Несмотря на сильную активность авиации и артиллерии, было невозможно выбраться из района ближнего боя. Русские превосходили немцев в умении использовать местность и маскироваться и были опытнее в баррикадных боях за отдельные здания…»

Если у боев и был тактический замысел, то он концентрировался вокруг судьбы волжских переправ – этой спасительной артерии гарнизона. Ибо, хотя русские и держали свою тяжелую и среднюю артиллерию на восточном берегу, они тратили громадное количество огнестрельных боеприпасов и минометных снарядов и зависели от обеспечения через Волгу многим другим, необходимым для поддержания боевого духа, начиная от водки до эвакуации раненых. Небольшой изгиб реки и многочисленные островки на реке между рынком и Красной Слободой делали очень трудным ведение продольного огня против всех переправ, даже после того, как на правом берегу были установлены орудия, а ночью это становилось совершенно невозможным, хотя как раз в это время происходил максимум перевозок. Немцы не скоро поняли это.

Вместо того чтобы направить все силы в атаки на фланги позиции русских и продвигаться вверх и вниз по берегу, очищая его – что, в случае успеха, оставило бы гарнизон изолированным на островке щебня в центре города, – немцы направляли все усилия против различных точек города, применяя крайне расточительный метод разрушения одного квартала за другим. Каждое из трех «главных» наступлений, предпринятых во время осады, было нацелено на то, чтобы перерезать тонкую полоску земли, удерживаемую русскими, и достичь Волги как можно в большем количестве мест. В результате, даже если немцы успешно достигали своей цели, они оказывались в сети вражеских огневых точек, а их проходы были слишком узки, чтобы вошедшие в них солдаты могли принести бы какую-то пользу вместо того, чтобы превращаться в мишень.

Если бы люфтваффе последовательно и целенаправленно использовалось в действиях «на воспрещение» (в том смысле, в каком этот термин стал пониматься на Западе), переправам через Волгу мог бы наступить конец. Безусловно, Рихтгофен, если бы им правильно руководили, мог гораздо основательнее подавлять русские 76-мм батареи на восточном берегу, огонь которых не позволял 6-й армии действовать слишком близко к берегу. Однако остается фактом то, что, если русские проявляли все большее умение и гибкость в применении своей тактики по мере развития битвы, Паулюс с самого начала допускал ошибки. Немцев поставила в тупик ситуация, которой доселе не бывало в их военном опыте, и они реагировали на нее своим привычным способом – применяя грубую силу все в больших и больших масштабах.

Это ошеломление было характерно для всех – от старших командиров до рядовых солдат. Гофман (автор дневников, чьи изъявления восторга по поводу налета 23 августа мы уже цитировали) выразил это чувство в эпитетах в адрес защитников города, изменявшихся по всей гамме, от недоверия и презрения к страху, а затем и к пессимизму.

1 сентября: «Неужели русские в самом деле собираются сражаться на самом берегу Волги? Это безумие».

8 сентября: «…безумное упрямство».

11 сентября: «…Фанатики».

13 сентября: «…дикие звери».

16 сентября: «Варварство… не люди, а дьяволы».

26 сентября: «…Варвары, они используют бандитские методы».

Затем в течение месяца дальнейших комментариев относительно качеств противника не было, зато все записи за это время преисполнены мрачности по поводу несчастного положения самого летописца и его боевых товарищей.

27 октября: «…Русские – это не люди, но какие-то чугунные создания; они никогда не устают и не боятся огня».

28 октября: «Каждый [наш] солдат видит в себе обреченного человека».