План D накануне (СИ)

Подобно ключевым условиям равновесия, объяснимая и явная сила принуждает людей вечно стремиться к собственному благоденствию. Ей сложно противостоять, потому-то все разноплановые, разного удельного веса деяния вытекают из этой уже, кажется, необходимости, никак не меньше. Но в чём же дело, отчего не все процветают? Законы, ответ — законы, они трудноописуемы, ничто не может быть их выше. Они ловко скроены и подбирают альтернативу будущего на любой, казалось бы, логически обоснованный и эффективный шаг, наикратчайшим путём приближающий удовлетворение, топку центра удовольствий. Издревле ассоциации широко известны и крепко связаны парами, каждая из составляющих которых тем и универсальна, что любой субъект хартии способен интерпретировать её в зависимости от того, что пришло ему на ум, какого рода предприятие ему вступило вскормить. Законы никогда не боялись времени, более того, с определённых пор само время стали воспринимать как нечто в подчинённом положении. Вот так мечта превратилась в количественную оценку интересов, а любование красотами природы — в семиотику.

Но были и те, кто не пошёл на поводу у большинства, у институтов. Все эти казаки, лахманы, майданы, блины у Бабая, кадыки, баланды, максимы, казаны, мандолины, калымажни, бараны, суфлёры, горбачи, лодяги, каменные мешки, бекасы, банки, гамуры, маргаритки, голодные палаты, грёзы о гулянье и латате, чертоплешины, лягавые брусы, пайки, Прасковьи Фёдоровны, патоки, грязные подкандальники, чалдоны, куклимы каких только возможно губерний, братские чувырла и чурёки сделались для Гавриила, чуждого этому миру, обыденностью и каждодневным вояжем.

Акатуйский острог и вся Нерчинская каторга являли собой этакий выездной променад выколотой окрестности, только с бoльшим для всех бесправием, самую малость меньшей свободой выбирать, какой рукой переработать, и непривычным осознанием собственной вольной ориентации в политических делах. Ограниченное пространство, где нет переписчиков, всякое время грозит сужающийся лес плюс нечто, таящееся в шахтах, и у всех жёлтые лица от долгого нахождения под землёй. Колкие заговоры по углам, исходящие из блатных ртов, из них же в основном молва о блате, в то время как арестанты вроде него или железноклюйского толка — в ту пору их уже было много, а после и вовсе сделается столько, что «абсолютизм» и «капсюли» попрут права «мазовой академии», «отхода выслушать кукушку» и «цынтовых» — «термина не постигали», отвергая всячески навязываемую им свойскую философию.

Вихрь автономности, нетривиальности и самоуправства, нашедший через поднятое и глубокой осенью французское окно — его шестилетний отец, сам закутавшись потеплее, завязав пуховый платок матери крест-накрест через грудь под фуфайкой, минуя лужи, сосредоточенно морща лоб под шапкой, направлялся на тайное собрание. В гору его подвезли на телеге, потом он долго снимал сено с порток, уже давно лишённое аромата, что-то там разумея и про внешний вид, чтоб не считали маленьким. Будут ли там и вправду зелёные абажуры везде — для него едва ли не главный показатель серьёзности. Пара мыслей о революции тоже имелась, первым делом он посоветует не привязывать «державы» к морям и рекам. Уже начало ноября, эх, поздно он присоединился, многое утвердили, а для него больше устаканили, потому что не так надо и мало гореть и в открытую презирать тайную полицию. У ребёнка остался единственный шанс именно теперь вписаться в дело. Он шёл по Петербургу, а как будто по Венеции, где уже доводилось блукать в прошлом году, висеть на руках, держась за бошку дуги моста Вздохов. Вдруг нашло дежавю, для него всё равно что падучая, а войти к самому Пестелю весь в пене и соломе он не мог себе позволить.

Сын его сорок лет спустя плохо знал себя как человека и как существо; за прошедшую пору цветенья он не слишком занимал ум и чувства каким-то не то что даже постижением собственной душевной организации либо выявлением склонностей и какого-либо характера, а вообще не думал о себе и всём, что могло быть связано с существом «Гавриил Вуковар». Те из каторжников, у кого возникал повод обращаться к нему, говорили «Грим».

Однако очень скоро, сняв достаточно звука, он усвоил странность поведения Лунина на здешней каторге и загадочность его смерти, в то же время у него отсутствовало полное понимание, сама ли по себе она пришла к несчастному либо по чьему-то промыслу.

Ему выстригли полголовы, дали телогрейку или что-то вроде, сапоги, штаны и нижнюю рубашку, уже тогда серую от грязи, он всё надел, начал носить.