План D накануне (СИ)

Несомненно, вынашивая по пути кровожадные предначертания и механизмы всё новых взрывных соединений, они и так успевали многое, посильное немедленно. Они ненавидели весь мир на уровне природы, лежавший повсюду снег, собственные котелки как решето, кое-как согревавшие головы, чтоб те сохраняли формулы нитроглицерина и свойства капсюльных взрывателей, свои худые штиблеты, где внутри хлюпала талая жижа, стоявшие между драными, не стиранными с прошлой Пасхи чулками и мерзлотой тротуара. Один, вдруг рассвирепев, вгрызся зубами себе же в плечо, силясь алчно растрепать и без того уже негодную вещь, которую он тоже ненавидел. По этому признаку З. окончательно убедился, что угадал тех самых, о чём дал знать остальным. Кроме того, что на этом как всегда настаивал Ябритва — иной раз он мог подолгу наблюдать за торговкой на рынке, прежде чем купить нечто из её котла — слежка не шла вразрез с соображениями Зодиака. Он кое-что слышал про студентов, сбивавшихся в ячейки, и всерьёз опасался их бунтов из-за непредсказуемости провалить дело, раздуваемое особенно трепетно. Они шли в линию, едва не прихватывая друг друга за локти, бывало что и прихватывали — не пустить встречного, злобно отпихивали его со своего пути, иногда окружали курсистку или швею, чью-нибудь служанку, глумливо скакали вокруг, кусались, визжали и стукали коленями, плевались в извозчиков и их пассажиров, один хотел стегнуть макарониной, конец был пойман, он сдёрнут с козел, так что борода макнулась в снег; мочились у всех на виду, сохраняя при всём том угрюмый вид, вид совершенного роптанья на жизнь, кроме того, вид такой, что государство тиранит их ежечасно и они также в ответ станут его тиранить, сколько позволят зачаточная гигиена и скверное платье, вечный кашель от астмы, кратеры на носу и скулах, вечный озноб, который никто не укрывает пледом, хотя точно известно, что у императора во всех дворцах их больше, чем золотых тарелок, а после присоединения Туркестана все сплошь из шерсти лам; вечные рези в желудке от отверстий в слизистой, кроме того, они сохраняли на лицах определённое выражение, желая дать понять всему свету, что перечисленные осложнения жизни нисколько их не занимают, они хотят истребить царя, всех его генералов и тайных советников, а также министров и их товарищей единственно из соображений народной воли.

Уже стало любопытно, куда бы это таким чудовищам понадобилось? Не считая прямого пути в заднюю комнату той сырной лавки. Внутри все никак не могут отдышаться, пахнет кровью, химическим дымом, реакцией. Вокруг сеть квинтэссенции послепетровской России: Екатерининский канал, Каменный мост, Михайловский замок, Манеж, Терский эскадрон, Особое присутствие Правительствующего приказа. Взмахи платка, где только один не фальшивый, ударная волна ещё идёт, уже где-то под Петергофом, глины с линзами ила и торфа укрывают кристаллический фундамент из гнейсов и диабазов шалью в сто саженей, только такое и способно поглотить скачок давления, плотности, температуры и скорости. Их шесть или сколько-то столько, мысли просто разбегаются, Анна смотрит то на Гришу, то на Колю.

— Вы соображаете, что нас с Юрой вы только что сделали сообщниками какого-то преступного, вероятно, даже террористического деяния?

Они были одними из первых мыслителей, двенадцати или тринадцати, сидевших на квартирах, объединенных в выставочных фасадах, прощупывавших путь будущего, про генералов и товарищей министров ещё не грезя, однако уже тогда, в 1867-м, они оказались близки к этому. Эти болезненные фигуры предвосхитили большой политический террор, написание уже вслепую при Луне идеологических статей, не вошедших в «Земля и воля», видя её такой, какой она сделается через пятнадцать лет, а именно «Свободой или смертью» и с некоторыми натяжками «Народной волей». Если в сравнении с Герценом и Чернышевским Ширяев, Гольденберг, Якимова, Зеге фон Лаутенберг, Баранников, Морозов, Квятовский, Арончик, Богородский, Желябов, Михайлов — террористы против мыслителей, то эти трое против последних — соляные столбы сплошь из нрава и идеи, пописывают и будут стоять на своём хоть перед кем, кривя лицо, не представляя, что достойные их могут существовать.

Он пустил Пани Монику вперёд, тот имел личное дело, сам неторопливо, со значением скользил по тротуарам, зяб, но не ёжился, смакуя в голове приятные токи. Так всё и шло, пока на пути не встал стог сена. Завидев его за пять шагов, он почуял неладное, первым делом задавшись вопросом, откуда посреди Москвы в разгар лютой зимы ему взяться? Приблизился так, не выказывая замешательства, страха на сторону, но сам был настороже, и не напрасно.

— Разговор к тебе есть, — сказал стог. Зодиак остановился, спустил в ладонь шершавый шар. — Да не скачи ты, идолище, худого не сделаю. — Он поймал себя на мысли, что позабыл, кого положено и позволительно кликать идолищем, а верно когда-то знал. — Поди поближе, поди, облака перацией не сломаю.

Какой-то иной диалект, может, стог со столичной Лиговки; а может, вообще из Одессы.

— Ну-ка, ещё побалакай.