План D накануне (СИ)

Эксперт, не знающий брода, полез, энтузиаст. Мнил себя таксоном возмездия. Долго крался по обломкам, начавшимся сразу от джипа, на котором его добросили, тогда сказали, мол, ориентируйся на сверлёные карандаши, замки и тени архитектуры, выпяченные теперь. Американские лётчики гоготали на аэродроме, впритирку ко взлётной полосе, стояли обнявшись, кидали монетку в стену и переигрывали вновь и вновь. Вон на куче слева видно штук десять Будд, они недурно сохранились, видимо, волна пришла на излёте. Во многих местах из золы торчали разномастные таблички с надписями: «Мы теперь живём в Тюгоку», «Иуоо, где ты, малыш?», «Иезуитская миссия переехала». Встретились две женщины с эффектом спектра на обгоревших телах, они просто куда-то шли. Ошмётки грубой кожи с линиями — три новые гексаграммы Книги перемен, шестьдесят пятая, шестьдесят шестая и шестьдесят седьмая: «Необходимость страдать», «Вот теперь точно конец» и «Истощение мыслей». Из Музея науки и промышленности исчезли все экспонаты, как и память о них. В диаметре трёх километров от эпицентра служились мессы, но не ближе. Далеко от Замка, далеко от парка Асано, далеко от госпиталя Красного креста. Ошмётки тиража Виктора Гюго на японском, циновки, на которых больше никто не уснёт, пассивность и безропотность. Обгоревшие фигуры сталкивают лодку в воду. Возле остановок прослеживалась особенная частота смертности, хлеще, чем в Саласпилсе, там хоть после себя всё засеяли люпином, но здесь же другая ситуация, соображал эксперт, здесь хозяйничали перед приходом. В миг перед самым взрывом что вы делали среди всех этих холмов и рукавов Ота, среди работающих на последнем пределе госпиталей, на наших устойчивых как никогда шести островах, под сенью гор, под бризом с Внутреннего моря, под воздействием то и дело возобновляющихся сигналов воздушной тревоги по ваши души, внутри и подле наших старинных усадеб с черепичными пагодами, среди пока ещё неверных очертаний противопожарных полос, среди обветшалых газгольдеров и вечных парков, над сетью тонких водопроводных труб, соединяющей частные прудики, среди всевозможнейших миссий, которые мы приняли, среди мостов, через речки и мысленных, среди детских голосов, которые в основном были слышны в вопросительной интонации, среди крутых берегов, среди деликатной, как можем только мы, взаимопомощи, среди плоскодонок и велосипедов, среди грохота уничтожения нами собственных домов, среди смешенья деревянных каркасов и стеклянных стен, среди образцовых рисовых полей, среди бомбоубежищ с эффектом плацебо, среди почти уже окончательно утраченного времени? Я пересматривал свою диету, стоя у ширмы; я переставлял горшки с верхней полки на нижнюю, думал, может, так они не побьются в случае чего; я смотрел в окно на соотечественников, которые стали иезуитами, идеалистами; я очень серьёзно озаботился вопросом, почему именно господин и госпожа?; я насыпала детям в ладошки арахис; я писал заключение — достаточно ли самоубийство в водном резервуаре благородная смерть, чтобы устраивать церемонию прощания; я решал, бежать ли мне на трамвай или спокойно дойти и ждать следующего; я думала, можно ли сегодня съездить в город, искала ответ в утренней газете; я лущила горох в похлёбку для Методистской церкви; я примеривался к своей двухколёсной тачке, до краёв полной Библиями; я заканчивал варить водоросли к завтраку; я ждала с биноклем появления американского метеоролога; я только что проснулся на тюках с постельный бельём для частной лечебницы; я скручивала трубки из полыньи для прижигания, она сильно крошилась в пальцах; я готовился к смерти на больничной койке; я допекал шестнадцатую рисовую лепёшку, а нужно было ещё тридцать четыре; я вдруг осознал, что за ночь самым ценным для меня стало другое, не то, что было вчера; я выбивала палками старое кимоно с чердака; я листала альбом с фотографиями Сингапура XIX-го века; я не помню; я вытаскивала из кладовой продукты, чтобы приготовить еду на всю семью на целый день; я размышлял, не выкопать ли ещё один прудик в моём саду камней, стоя у открытого окна, как вдруг увидел белую вспышку.

НО2 пожелал приобщить к материалам дела свой дневник, который прихватил в Нюрнберг, куда он записывал чёрные мысли и извращённые впечатления от прожитого дня. На его вопрос, какой порядок он нарушит, если приобщит, председательствующий ответил, что общемировой, что трибуналу не сообщено, какие именно из записей имеют отношение к рассмотрению данного акта бесчеловечности. Тут же, несколько сбиваясь, он пояснил, что именно из его макабрического сборника к делу пойдут записи сразу после Потсдама, когда его едва не свели с ума частные консультации с руководством страны.

— Ensuite, cela affectera meme l’ordre du service de garde a Nuremberg [381], — отрезал председательствующий, отказывая в удовлетворении ходатайства.