План D накануне

Освенцимский замок застил тусклое солнце на невысоком холме, шут притаился у моста, спустившись ниже. Заканчивался февраль, всё лежало под мутно-белым фирном, укрывавшим мёртвых рыцарей, оглобли, скелеты лошадей, камни площадей и мостов, замёрзших в начале зимы и законсервировавшихся крестьян, флаги с гербами, ржавые плуги и цепи, рыбьи головы с хребтами, раскиданные на каждом шагу стрелы и копейные древки, отвалившиеся колокольчики и отрезанные носы, желоба в земле для стока крови, входы в подземелья, пустые корзины, потерянные плети, недонесённые дрова, тележные колёса, оставшиеся в ловушках стопы егерей и норы. Велик мир людской, его уже и заселять не надо, только шататься от Ботнического залива до могилы Геродота, рассказывать, как всё было в то время, когда бард проходил там. Он хотел бы объехать по самому краю лежбища казаков с низовьев Днепра, потом неведомый универсум еврейства, потом грести вкруг Венеции, нигде не бывая, но ловя самый поток сведений. Дивным разнообразиям половых извращений, всего лишь желаниям, что не унять, даётся воля; и отчего это так порицается в каждой земле хлеще предыдущей? В портомойнях пахнет спермой, прачки домой больше и не являются, а не пускали их уже в прошлом году или позапрошлом, в Праге стена делит тело девчонки напополам, клиент либо довольствуется нижней половиной, либо сам вставляет хер в дырку и кругом смех, чудная придумка, никогда не надоедает, рабочая договорённость о пребывании, плата вперёд, все чувствуют причастность.

Он всё больше замерзал, шутам его положения запрещалось носить меховую оторочку на воротнике. Вытоптал в сугробе полянку, чтоб снег не забивался за отвороты низких ботфорт. Острым глазом он различал сосульки, нависшие и скрывавшие окна разноцветного стекла в свинцовых переплётах. Одну руку держал на каменной дуге перил, хотя в такой мороз нужно было бы снести её в рукав противоположной, пусть и растянув его. По обоим берегам реки рос лес и перелесок, вокруг замка сплошь вырубки, плавный переход в поля и равнину. На реке тёмные промоины во льду рябил то и дело налетающий пронзительный ветер.

Наконец от очертаний замка — глаза заслезились, — отделилась кутающаяся в плащ фигура, использовался далеко не парадный вход. Их дело требовало тайны. Пшемыслав не хотел, чтобы слуги и родня знали, что с ним сталось, если, конечно, станется. Зброжек ждал, ещё лучше оруженосца. По глубокому снегу они удалились в перелесок, продрогшие до костей, П. отдал шуту биллон. Он скрыл поглубже в кулак, оба отвёл за спину, переместил, либо оставил, только глупец сделал бы это даже один раз, предъявил. Несколько времени он прислушивался к себе. З. сказал нечто вроде: wird nichts bringen, ich bin ein verdammter Glückspilz, weißt du ja [207], естественно с поправкой на тогдашние неустоявшиеся языковые реалии. Выбранный оказался пуст. Пшемыслав пока не дрогнул, смотря, как относится к слову, думает ли что-то менять либо бодрится, пока недоработаны правила, хотя перед шутом всякое лицемерие излишне.

Не хотели гневить Перуна перед делом, возможно, он всё это и затеял и теперь переставлял их всех у себя на карте, иногда сдавливало же уши. Лжедмитриевцы выглядели озабоченными меньше прочих, сидели в Кремле (правда, решились на одну отчаянную схему), ждали развязки. Под стенами паслось так называемое Второе ополчение под руководством Хованского-Большого, Пожарского и Минина, готовясь дать бой войскам Ходкевича.

Гетман встречал деревянный фрукт Пожарского, Григорий Орлов совершал предательство, гайдуки Невяровского прорвались в Кремль, войска Ходкевича пановали церковь Святого Георгия в Яндове, Кузьма Минин драл волосы из головы, Александр Корвин-Гонсевский закручивал усы, все, кто мог, штурмовали Земляной город, князь Пожарский лично пытался остановить бегство своей конницы, не выдержавшей натиска казаков гетмана и отступившей на другой берег реки, венгерская пехота и казаки Зборовского брали Климентьевский острог, Авраамий Палицын врал казакам Дмитрия Трубецкого, Николай Струсь и Иосиф Будило пили самогон посреди Соборной площади, Ория Вуковар совокуплялась с двумя литовцами и одним поляком в подвале Свибловой башни, гремя кандалами, разрывая одежды, крича не по-христиански и не по-католически, спарывая языками слизь с камней, топча друг друга, выбирая из связки самые длинные ключи, снимая с одного и надевая на следующего кокошник, собирая семя в сапоги для подкрепления сил, подхватывая вываливающиеся кишки, устанавливая знамя русское, польское и литовское, каждый час выбирая новую жертву, отпихивая случайно затесавшихся крыс, меняя винные бочки на пороховые, приказывая призракам казнённых и повинуясь за них, иссушая двухвековую сырость, пренебрегая ядрами, занося все трещины в округе в реестр личных обид, усмиряя похоть добродетелью, изображая в игрищах кавалерию атамана Ширая без седоков, жалея об отсутствии среди них арапов, перекатываясь вверх по ступеням и проваливаясь всё глубже через подвальные перекрытия.