План D накануне

Так вот, соратники, лесные духи средней полосы! Собственно говоря, что я хочу сказать! Я тут узнал, что всё, что он нам говорил тогда, это слово в слово по теореме Томаса Байеса, британского математика и священника! Следов его пребывания на этом свете мною пока не обнаружено! Но я сейчас и не в том положении, чтобы искать! Но вот о встрече по поводу продажи третьего тома «Войны и мира» в переводе Мод договорился сегодня на вечер!

Андраш

Лес то кончался, то начинался вновь. Пустоши — квадраты странной поросли, меняющей цвет в зависимости от направления ветра, а тот вил инсигнии из птичьих стай, чёрных верениц на лиловом ореоле, тянувшемся до побережья, дикого пляжа, ширина которого — непостоянная величина. Воронки, образующиеся в открытом море, снабжали верхний фронт фораминиферовыми налётами Адриатики, они распространялись потом над Балканами, питая поля угрюмых людей, только и знающих, что зарывать сабли и потом сгребать их бороздами, выводя наружу из тела обрыва; мистрали вздымали над Валахией ортодромы вакуума, чёрные князья хватали ртом в разгар церемоний, что лишало равновесия и без того хрупкий уклад, он был для стихий как на ладони, невесом, не довлеющий, не осязательный. На дне балок осколки дакийских путепроводов сходили на нет к сквозному тракту, проложенному не по кратчайшему отрезку. Приходилось то вливаться в человеческий поток, то вливаться в поток каких-то теней, пеших, то следовать в одиночестве.

Лес был осенний и пах сыростью, потому что долгое время пар не рассеивался, как и сам лес, и капли сбивали на землю в основном красные листья, отчего-то все до одного красные, разве что где с желтизною, а стволы и ветви росли необычайно коряво, многие с повешенными человеческими фигурами, в разной степени обглоданными, что доказывало теорию его отца — по тому, как птицы клюют мертвеца, можно составить мнение о человеке, разумеется, если речь не о простолюдинах, о которых нельзя знать вообще ничего, это загадочные массы, влекомые по свету непознаваемыми мотивациями. Кажется, когда ему становилось особенно невыносимо ехать среди простецовых масс и их теней или теней ещё чьих-то, когда ему делались несносны их прикосновения к нему и бокам его коня, вольные и невольные, плечами, руками и головами в коричневых капюшонах и coronis spineis [291], он пускал скакуна галопом и кого-то давил, отчего они расступались в стороны, пропускали его и шли дальше, остерегаясь приближаться. Теперь, думая об этом на постоялом дворе в Клуже или в Сибиу, он понимал, что коня могло пришпоривать и касание терний на их венцах. А раз они в венцах, стало быть, религиозные фанатики, скорее всего, выкормленные в последнее время протестанты, так что он их вовсе не жалел, да к тому же простолюдины.

Он сам не знал, почему поехал в Трансильванию, почему полагал, будто нечто, заказанное князем, могло оказаться здесь. Как будто это конь, которым он почти не правил, и тычки в его бока терний, имеющих всегда две стороны, а также потоки простецов, следовавших, как он откуда-то знал, видно, услыхал дорогой их переговоры между собой, на решающий религиозный диспут, как будто больше не о чем было поговорить, собравшись с евреями и мусульманами, привели его сюда, он даже точно не знал, куда именно, знал только, что ко двору какого-то сумасшедшего князя, он-то и устроил диспут, обещая накормить всех его участников и прочих имеющих причастность, скоростных чтецов, казуистов и советчиков, когда надо будет подсказать в трудную минуту диспута. Из этого, как будто, следовало, что окружающие его тени и есть эти подсказчики, и скольких-то из них он задавил, а скольких-то покалечил, но верно он ничего сказать не мог и решил пойти повыяснить, при чьём дворе здесь все живут и кормятся и с чьего соизволения толпы являются в город, толком не понять какой.

Поначалу он думал, что это Клуж-Напока, а потом вообще ему начало казаться, что Алба-Юлия. Порядком набравшись в трактирной зале, несколько раз он вставал и прислушивался к себе, чтобы уяснить степень, потом вышел на дождливый двор, каковой тут являлся и главной площадью, и, вспомнив, что оставил коня в корчме уже на середине площади, когда его сапоги настолько покрылись грязью, что их решили клевать сновавшие повсеместно куры, и, расстроившись сему премного, направился к нескольким немытым простецам, возводившим из брёвен виселицу, очевидно, намереваясь назавтра повесить здесь множество людей. Потом он узнал, что это была трибуна для диспута, к которому готовился весь город, наполнившийся унитаристами и кальвинистами, которых он считал лишь другим nominationem [292] евреев и мусульман, которые все именовались одним словом «протестанты», так ему казалось, и он был уверен, что так оно и есть, в особенности в том состоянии, в каком он пребывал после трактирного пива.