План D накануне

— Так и сказал, — невозмутимо продолжал рассказчик. — Наши, говорит, шофёры не могут заниматься предательством Родины, они с утра до вечера верно обслуживают советский народ. Я ему говорю, это у нас-то таксисты образец для подражания? Я от Ленинградского вокзала ехал до Пушкинской пощади, у меня было 56 копеек, так на 55-й копейке он выключил мотор и потребовал, чтобы я выметался. Тут Капитонов говорит, картина сомнительная, мы её так сразу одобрить не можем, тут думать надо, я лично только о ней и буду думать. Но если прав, так прав, таксисты у нас работают отвратительно, жалоб на них полно. Какой у вас таксомоторный парк, двенадцатый? Поставить этот парк на бюро Обкома. Ну, выходим мы все с просмотра, директор этот идёт как в воду опущенный, а рядом второй секретарь, нормальный мужик, говорит ему, Алексей Петрович, ну какого хуя ты полез, теперь же снимут тебя. И я добавляю, да, Алексей Петрович, какого хуя ты полез, что ты, блядь, вообще в кино понимаешь? А он такой, да, оплошал, мне же и картина понравилась, но решил перед пенсией напомнить о себе, орден хотел. А теперь выходит, что только такие долбоёбы и посмотрят… из-за таких долбоёбов.

— Так… с… ну мы готовы, начинайте.

— Начинать что, простите?

— Ну как же, вы же, надо думать, понимали, куда идёте. Читайте роль.

— А можно не роль?

— Хм, а что же тогда?

— Просто стихи, без прямой речи. Хотя, впрочем…

— Ну давайте стихи без прямой речи.

— Да нет, стихи тут будут неуместны.

— Да, уместнее роль или, не знаю, хотя бы соответствующая проза Короленко… Ну читайте уже что-нибудь.

— Я бы мог, но боюсь вам наскучить.

— Чёрт подери, читайте уже, не наскучите вы нам, разве что только доведёте до ручки.

— И этого бы не хотелось.

— Да читайте вы уже, читайте. Вы вообще читать собираетесь?

— Ручаетесь, что не наскучу? Что не возненавидите меня?

— Ручаюсь, я вас даже полюблю, если вы прочтёте и мы, наконец, сможем исполнить своё предназначение сегодня.

— И решить, гожусь ли я в кинокартину?

— Да, да, да, чёрт подери, да!

— Ладно, так легче. В общем, тогда я приступаю… ну так вот.

Свет поступал словно с вето купюр,

Но в этом виновен был abat-jour.

Я не могла успокоиться, нет,

«Иди поставь чайник», — был мне ответ.

«Неужто забыт предыдущий урок»?

«Ты ж ma poupée [295], мой социальный порок».

Уходи.

Есть ли спасение в мире, где власть

Меньше, чем стимул, и больше, чем страсть?

Косность её поди обличи,

Несправедливость поди исключи,

Личности право поди докажи…

Где я?

У Мамонова что там, опять кутежи?

Я же, кажется, думал, их разогнать,

Я же, кажется, чаял, не увядать,

Я же, вроде, придумал отличный план,

Я же, вроде, всегда держал шире карман.

Я же, по-моему, в корпус их всех зачислял,

Я же раньше, по-моему, страху на них нагонял…

Нисколько.

И вновь одна я в этой мрачной башне,

Которая зовётся нашим с мужем домом,

Гнездом семейным. За окнами дожди,

Стекают по стёклам — экранам прехрупким,

И милый с друзьями уходит по переулку вдаль,

Создавать капитализм, пользоваться его благами,

Уничтожать капитализм и буржуазную культуру с ним вместе.

Уходит, чтобы в следующий раз мы встретились не наедине,

Но не мужи и братья будут стоять вокруг, желая нам только добра,

Но и не призраки прошлых отважных, отдавая дань уважения,

Которых убеждали не делать невозможное, и многие вняли.

— У вас всё? Ну что ж, это…

— На лестнице послышались шаги.

Только не беги, Панюша, только не беги.

И где-то вдалеке набат ударил,

И смёл с бюро пенсне и мемуары.

Я пронесла сквозь жизнь печалей массу,

Детей похоронила в землю родовую,

Но никогда не захотела уступить экстазу,

О чём и мужу неустанно повествую.

Но он же весь такой… душа их группировки,

То козлоногих ловит, то козлоголовых.

Читает в зеркале стихи и расшифровки,

И кормит обещаньями своё семейство псовых.

Все канделябры словно в скатерти вросли,

А те колышутся под неспокойным боем тика.

И в эполетах ветерок какой-то рыщет,

И кандалы на мальчике нужны, но не нужны.

Он смотрит с вызовом на их кордон бездушный,

В глаза сидящему вполоборота Торквемаде,

А взгляд писца поймать решительно не выйдет,

Он пишет бойко, даже если все молчат.

У всех у них мундиры словно из ломбарда,

И ни на ком не видно париков, таких

Особых, как особенна охота, стремящаяся

По следам мальчишки, отнюдь не собиравшегося вовсе

На лошадях и кóзлах покидать свою страну.

Постмодернизм процесса шедеврален,

Он и в сравненье не идёт с гротеском Босха,

С гротеском чёрного квадрата поверх пачки,

С готовой не вполне к употребленью

Некоей смесью изначальной и такой,

Которую дают на пробу крепостным.

Пока ни на один вопрос барона,

Или какой он там носил с рожденья титул,

Магистра симуляций, жреца репрезентаций,

Мальчишка не ответил так, чтоб понят был.

Они ему про явки, он им про визиты,

Они про заговоры, он про заклинанья,

Они, трясясь от ярости, сулят сто мук,

А он, трясясь от радости, скребёт об пол каблук.

Они, едва оправившись, заводят речь про конус,

А он, слегка оправившись, речёт, что этот фокус,

Направленный на повсеместное сих мест озелененье,

На поддержанье ярости в сердцах, но ярости холодной,

Проистекающей из предпосылок эпохальных,

Таких как секс иль пессимизм труда,