План D накануне

Пусть эти дряни, апологеты репрессалий и никто больше, твердят, что она имеет несколько видов, бывает невоенная, мирная или по бракосочетанию, сразу видно, что вторжение не заставало их в момент бурной, сложной, мотающей по всей кабинке дефекации.

Подоплёки этой свистопляски Т. не постигал, хотя участвовал, и по сей день колеблясь, припоминая… но да, надеялись, видимо, на скорое оставление, как будто те не больше чем выслали вперёд отряд ингибиторных призраков, образцовое идеологическое клише, спекуляции в твердыне международного права, вид отношений между зазорным общественным качеством и стереотипом — социальной стигматизацией. И всё же это клаузула, контекст только плотнее облекает возможность, но та уже в прошлом, ныне одни рестрикции, что связаны и с балконами, и с уборными во дворах, слив которых уносился на двадцать вёрст в скальную подошву, и с чистотой мозаики в парадных. Одним словом, пожить теперь вольготно сколько-то не доведётся.

Каждый день надо было смотреть из окна, как раскосый мальчишка весь в татуировках сатанеет на ровном месте, не отвязавшись от привычек похода, и кидается на вывеску аптеки, потом его затягивает в её ограниченное пространство, раны ноют и задействуют мышечную память, так и несёт бетонными опорами под всё, жуткими глиняными нервюрами, которые вместе напоминают вынесенные табернакли и уж конечно аляповаты; изнутри взрывается витрина, и раздирающий сам себя хозяин жизни катится под долгий склон к границе квартала.

Слишком поздно. Он, хоть теперь и распекал про себя всю эту алчную суету, сам в те часы не отличался от прочих, человеческой волны, удалялся от места возникновения, и мысли не имея её оседлать, так же округлял глаза, хватался за чьих-то там жён, фактурных, раньше и не замечал, бегал по коридору дома без прямых углов, то к одному, то к другому, суматошно распределяя по внутренним карманам портмоне, паспортную книжку, вид на жительство, то и дело застывал у окна, становясь сбоку рядом с отвесом шторы; входящие в гетто захватчики, палящие наугад, не видели его, но было раз плюнуть словить шальную пулю через батист с объёмной вышивкой и двухсотлетней пылью. Театр, близкодействие, все высокомотивированы и низкоквалифицированы. Огни, ещё немного и мистические, тайные силы мира отчасти стали явными. У некоторых НО промелькнули лица, словно в иконометре, слишком мало времени, чтобы подумать об этом, увидеть перспективу компенсации параллакса… и никакой спасительной транспортировки. При всём желании нельзя сказать, что свет — уже.

В скудных галереях под городом вскоре началась ситуация, некуда было ступить от домашних методов давления, стульев, шуб, тумб с приклеенными во все стороны света вазами, цветочных горшков на цепях, этажерок на бивнях. В углу раввины на раскладном столе расстелили карту, та свернулась, они прибили её кнопками, с хрустом свернулся и стол, вмазав ребе под бороду ножкой. Приходилось толкаться всё более неприкрыто, по несколько часов стоять в одной позе. По завалам манаток сновали упущенные и не возвращающиеся на окрики дети, они галдели, визжали от страха, дрались, как дрались и взрослые, бранились, плакали, понимая, что всё бесполезно и не обнаружить такое — всех их вместе — невозможно. В совокупности это представляло собой отличные предпосылки для смены владельца какого-либо артефакта, необходимого всем, но, разумеется, утраченного.

Крепость времён заката феодальной раздробленности, коричневые и серые камни, домам триста-четыреста лет, всё переустроено в соответствии даже не с XIX-м столетием, а уже с ХХ-м; громоздкие деревянные ставни, завивающиеся узкие переулки, фосфен и тошнота, дом не заканчивается у мостовой, а как бы является её продолжением, вообще всё гетто — это единый дом, просто один бог тупой стороной сабли продавил переулки, другой, кладя куда ни попадя свой член, промял улицы; или разные дома, выросшие под покрывалом брусчатки, растянув ту формами изнутри, а она оседает, теряет упругость, можно здесь и там видеть группы иорданской молодёжи, бьющие ногами в место выхода зданий, обнимающие углы. Среди всего этого и возникли тайлины, в одинаковой коричневой форме, любят чистоту, не любят лишних разговоров, в отчаянии, со злостью в глазах и с новейшими немецкими маузерами 98.

Зажатый со всех сторон, в ужасающей тесноте, он попытался в пику ей отрешиться, с трудом достал бумажник, действуя руками над головой — из него письмо, глядя снизу вверх, ещё раз перечёл и постарался представить, перенестись сразу в десяток мест, шевелил губами, закрыв глаза, перепроверяя пункты назначения. Это, разумеется, не осталось без внимания агентов, также оказавшихся тогда среди прятавшихся от вторжения евреев.