Планета отложенной смерти (сборник)

Прежде чем мы перейдем к самому главному.

И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно не дурак-человек, но какой-то все же придурковатый, с нелепыми ужимками и староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую историю, начинает пробивать себе путь сквозь мои недомогания, зачем-то желая, чтобы я обязательно его понял. Он повторяет одно и то же по нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой, мучнистой веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки понимания. А последнее, между тем, все так же недостижимо — вот что удивляет меня и даже начинает пугать. Какая-то промозглая, нелепая чушь. И дышу-то я с болезненным хрипом.

Фей, оказывается, большой любитель всласть потрепаться и не меньший любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает с того, что пересказывает мне историю молодежных движений за два последних десятилетия, иногда забирается в староанглийские дебри, в которых несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у него вовсе не уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности рыцари космических комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна, то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят изречениями, и эскапируют — то бишь убегают — все время куда-то, и все время против чего-нибудь возражают — очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против чего. Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее и возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые устали от его речей и время от времени тихо снуют мимо нас по комнате, все в каких-то своих делах. Мне пока не становится лучше, хотя и набираюсь я сил стремительно — я уже чувствую их в животе, в ногах, в грудной клетке, я разбухаю от этих сил, они меня деформируют, и ярость зреет во мне, я делаю вид, что спокойно слушаю эту абракадабру… эбрэкэдэбру, если уж по-староанглийски. И наконец добирается он до метаморфозников.

Нельзя сказать, чтобы я не слышал о них — тут он не прав. Ты помнишь, как мы с тобой бреднями упивались, и в кого только мы не превращались в мечтах, помнишь? Но те метаморфозные течения с небольшим генетическим изменением черт лица, превращающих его в маску всегда непредсказуемого уродства и только в мифах — в маску непредсказуемой красоты, — те метаморфозные сумасшествия, которыми стали увлекаться пятилетней давности аналоги сегодняшним цветастым, — все это было сущим пшиком по сравнению с чудесами, услышанными от Фея, когда пришло время к нему прислушаться.

Дорогая. Это очень хорошее слово, оно еще древнее, чем староанглийский язык, чем любой язык, пусть самый древнейший. Дорогая. У меня набухают легкие, атавистически слезятся глаза от одного только звучания этого слова, от одной только мысли о звучании этого прекрасного слова, во всей интерлингве нет ему равного в красоте. Рассудком я могу тебя не любить, языком я могу говорить о тебе гадости, хотя вряд ли, я могу все стекла заполнить самой правдоподобной, самой как бы уж совершенно искренней хулой на тебя — ведь и в самом деле, признайся, есть кое-что за тобой такое; но представлю тебя, но скажу тебе «дорогая», но шепну тебе «дорогая», только чуть шевельну губами, только подумаю, как чуть шевельнутся губы, произнося шепотом это бесконечно чистое слово — и все тело мое воет самым ужасным воем от тоски по тебе, и руки тянутся к тебе, и пустоту обнимают, и глаза ищут тебя везде, и память взволнованно мечется в поисках хоть одной какой-то детали… нет… не помню… вот, кажется… всплеск напряженных зрачков, особое движение рукой, торжествующая и вместе с тем озабоченная улыбка… нет, не помню… могу только описать, но не помню… только на уровне второй сигнальной системы, вот тоска-то какая!

А он рассказывал, Эрих Фей, любитель поудивлять подпольными сплетнями, про какого-то мастера, какого-то полоумного Эбнера Фиска, который был, к несчастью, и гениален, про то, как Фиск погиб, но незадолго до гибели открыл секрет, до которого даже суперинтеллекторы додуматься не смогли — обычные байки! — про то, как он прятал этот секрет, как, умирая почти, наблюдал за другими, открывшими бесконечно малую долю того, что открыл он, гениальный подонок Фиск, — наблюдал и молчал.