Планета отложенной смерти

— Это да, — усмехнувшись, согласился с ним Федер. — Ты бы тогда был самый обыкновенный матшеф.

И Антон довольно ухмыльнулся.

Постепенно из хаоса начало что-то вырисовываться. Сначала исчезла отвратительная болотная вонь, и на куаферов вновь снизошло болезненное благоухание ямайской атмосферы. Затем болота превратились в шикарную плодородную почву. Еще через неделю вся обрабатываемая территория покрылась мелкими зарослями «взрывной» (то есть очень быстро растущей) флоры. Она задушила остатки еще не высохших деревьев-уродов, стали появляться первые представители плановой промежуточной фауны.

Как и всегда, у Антона и на этот раз все шло точно по плану. Единственная загвоздка была в изменениях атмосферы. Обычно атмосферу меняют в последнюю очередь. Но Аугусто, никакой боли, в том числе и головной, органически не переносивший, самым скандальным, самым на него не похожим образом настоял на переносе атмосферных коррекций в самое начало пробора. Антон сперва по этому поводу нервничал, но потом успокоился.

Атмосферщики запустили на орбиты своих «крокодилов» и «бурдунов», прогремели первые взрывы, биосфера, к счастью, не отреагировала, но зато климат пошел вразнос. По всей планете пронеслись ураганы, начались такие кошмарные ливни, что куаферам на несколько дней пришлось отказаться от всех проборных работ. Как всегда, к этому времени их уже захватил проборный азарт, и они жуткими словами кляли задержку. Антон между тем не огорчался, а, наоборот, радостно потирал ладони: ливни шли в точном соответствии с его прогнозами и больше того — помогли благополучно разрешить целую серию проблем, связанных с микробиологией территории.

А потом ливень кончился и сменился невероятной жарой, способной убить человека за полминуты. Однако и жара продержалась только одни сутки, и Антон опять радостно скалился, с энтузиазмом объясняя всем желающим, что высокая температура двигает пробор быстрее, чем небезопасные экспедиции наружу.

Но экспедиции возобновились, как только кончился ливень. Потом заморосило, и дивный запах исчез. «Он потом восстановится, — уверял Антон. — Процентов на пятнадцать. Зато уже без всяких мигреней».

У всех с исчезновением аромата возникло чувство пустоты внутри — одновременно приятной и неуютной. Чего-то недоставало. Только много спустя, дней через пять — десять, выяснилось, чего именно — головной боли.

Какая-то это была не совсем обычная боль. Это была боль, не похожая на мигрень, — к ней быстро вырабатывалась привычка, ее быстро переставали замечать. Поэтому ее отсутствие в первые дни воспринималось многими как эйфория, что в работе поначалу очень мешало.

Антон никому, в том числе и Федеру, не говорил о своих сомнениях насчет этой боли. Привыкаемость к ней заставляла держаться настороже и подозревать невесть что. Он с самого начала пробора доставал медиков и микробщиков, и все анализы показывали, что боль самая объяснимая и обычная, но Привыкаемость, привыкаемость… Она не укладывалась ни в какие рамки. Потом, лет через семьдесят, в самых современных лабораториях, после многочисленных и предельно точных экспериментов, некто бородатый найдет причину этой привыкаемости, и целую теорию построит, и мир на пару столетий перевернет, но через семьдесят лет уже не будет Антона, и разрешение загадки, так его мучившей, не принесет ему удовольствия, не даст ему радости сказать хотя бы себе самому, что, мол, парень, ты молодец, ты просто гений, ты почуял большое открытие, хотя и не смог разгрызть этот орешек. У тебя, парень, просто потрясающая научная интуиция.

Но времени на проблему привыкаемости у Антона не было. Не оставалось также времени и на участие в экспедициях, отчего Антон очень огорчался — он считал, что если не отследит ход пробора своими глазами, если удовольствуется записями полевых наблюдений команд и данными «стрекоз», то не сможет уловить незапрограммированное изменение.

— Что ты там хочешь такое уловить? — недоуменно спрашивал его Гумбик, которого называли «самый общительный куафер во всей Вселенной». — Что ты там такое можешь уловить в этой каше? Там ничего, абсолютно ничего уловить нельзя. Сейчас там черт знает какая мешанина. Он еще огорчается. Еще ни одного пробора такого дикого не было. Да я бы счастлив был, если б хоть на денек в этот ад не спускаться!

— Что правда, то правда, — отвечал ему Антон и загадочно усмехался. — Действительно, несколько сумбурный пробор.