Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

— Страшная смерть — это когда одинокий старик умирает дома на унитазе, потянувшись за туалетной бумагой. И находят его только недели через две вздувшимся и объеденным собственными кошками. Да и то лишь потому, что соседи стали жаловаться на невыносимую вонь, — говорит чеченец Лема. — Нет ничего страшнее, чем умереть в одиночестве, забытым родственниками. Или когда их нет у тебя совсем, и ты один, никому не нужен, никто не придет к тебе на могилу.

— А вот интересно, есть там все-таки что-то? — Гусь посмотрел в окно на поднимающуюся луну.

— Должно быть, — сказал я.

— Почему же должно? — спросил Пашка.

— Потому что все это, — я обвел всех рукой — Лему, Стаса, сидящего в обнимку со своей снайперской «Оксанкой», Гуся с Иваном, отхлебывающих чай, Зулу, нанизывающего уши убитых врагов на леску, — и указал в сторону руин, — не может существовать просто так, само по себе.

— А мне иногда кажется, что все это сон. Потому что не может быть этого по-настоящему, бред какой-то, — говорит Иван Севрюгин. — Мне все кажется, что вот проснусь в другом мире, не в таком чернушном, как этот. Где никто никого не пытается унизить, пристрелить или нагнуть на деньги. Где просто живут себе люди рядом друг с другом и никто никого не трогает.

— А мне кажется, что наша жизнь — реалити-шоу для инопланетян или компьютерная игра, — говорит Зула, — что-то типа стрелялок. Может, просто какие-то безумные геймеры сталкивают нас друг с другом, заставляя убивать. Или мы сами погружаемся в эту игру, как в «Матрицу». И когда тебя в этой игре убивают или ты сам умираешь, то просыпаешься и понимаешь, что все это была игра. Здесь не живешь, а выживаешь. Надо корячиться, зарабатывать деньги, воевать, строить какой-то дом, детей завести — это все, как в игре, где есть разные уровни. Даже может жизней у нас несколько, только мы об этом не знаем, мы же внутри игры! А потом раз — грохнули тебя, ты очнулся, смотришь, а тут рядом Стас, братан, сидит, вместе с тобой играет, только он еще в игре, а ты уже нет. И ты будишь его, толкаешь, говоришь: хорош в этой игре сидеть, игроман! Пошли пиво бухать!

Все засмеялись.

— Ага, только я — это не я, а осьминог какой-нибудь умный, — смеется Стас, поглаживая снайперскую винтовку. Он всегда гладит свою «Оксанку» нежно, как женщину. — Мы же не знаем, какими мы можем оказаться в том другом мире. Может, мы вообще медузы, или сгустки энергии, или облака!

— Нет, облаком не хочу быть, — говорит Зула, — как я тогда на твоей сестре женюсь? А еще представьте, что в том мире время идет не так, как здесь. То есть вот мы думаем — годы идут, жизнь проходит, планы, как вы говорите, строим на эту жизнь, а там, где мы осьминоги или облака, ну, или такие же, как сейчас, — с головой, двумя руками и ногами, там за всю нашу здешнюю жизнь проходит час или два этой компьютерной игры!

— А мне кажется, что в нашем мире просто есть другие измерения. Или мы продолжаем жить в едином информационном поле планеты. Или даже Вселенной. — выдвигаю я свою теорию устройства мира. — Если уж даже человек создал теле— и радиоволны, по которым передаются голоса и изображения людей, то почему бы не существовать другим волнам, космическим, которые мы просто не видим? Вот гоним мы картинку на Москву через спутник. Через какие-то секунды человек, который говорит, ходит, кричит, стреляет, перемещается в пространстве на тысячи километров. Не человек, конечно, а его изображение. Тогда почему у Планеты не может быть своего информационного поля, в котором хранится прошлое и где продолжают жить души умерших как разумные сгустки энергии? Ведь там места всем хватит? Они могут нас видеть, а мы их — нет. Ведь даже теле— и радиоволны, которые изобрели люди, видно только с помощью специальной аппаратуры.

— Вот вы болтаете про ваши матрицы, компьютерные игры, осьминогов с облаками, как дети, и не понимаете, что живете в Аду, вами же созданном. Ну, не только вами, конечно, — подключился Лема, до этого мрачно наблюдавший за Зулой. — На самом деле вокруг нас — рукотворный Ад. Когда по Грозному идешь — разве не Ад? Вот ты уши людей отрезаешь и на веревку цепляешь, — обратился он к Зуле, — разве это не Ад? Вокруг нефть горит, неба не видно, от домов одни стены остались. Трупам человеческим на улицах давно никто не удивляется! Люди постоянно говорят о Рае, но еще ни в одной точке планеты им не удалось создать хотя бы нечто, похожее на Рай. Но зато они с легкостью создают места, похожие на Ад. Когда я вижу все это, — Лема кивнул в сторону руин, — понимаю, что темного в людях больше, чем светлого.

Нечто похожее я уже слышал в Индии от новых робинзонов, которые как раз и пытаются создать место, похожее на Рай. Одни и те же вопросы волнуют совершенно разных людей, живущих в разных точках планеты и находящихся в разных жизненных ситуациях. Я вспомнил, что Лема не всегда был водителем. До войны он преподавал в Грозненском университете философию. Я бы подискутировал с ним, но спать мне хотелось больше.