Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Алла еще не замыкала стада. Чуть дальше всегда бродила еще одна бездетная лосиха. Лосиху я назвал Татьяной. Она была немолода. Пожалуй, весной, в мае, у нее и был теленок, но лосенок, видимо, погиб… Татьяна вечно грустила. Все, что она делала, как брела сзади за молодыми подругами, говорило о какой‑то тяжести, что висела над животным. Может, старость, может, не те силы, а может, сравнение себя с молодыми делало ее тихой и незаметной. Так и хотелось иногда услышать от нее короткую жалобу: «А что делать…»

Эти животные вместе бродили по ручью ночью, а к утру расходились в разные стороны и до следующего сбора вели в тайге индивидуальный образ жизни.

Посещала Долгий ручей и Тетя Маша. Тетя Маша приходила позже других, уходила раньше, реже спускалась в воду и вечно вылизывала своего теленка. Я объяснял ее скользящий график наличием лосенка и прощал ей опоздания и преждевременные уходы. Но Тетя Маша все‑таки приходила, приходила всегда, будто существовала и у лосей необходимость оставить свой след в разделе «Учет посещаемости».

Следующий участок ручья занимал Председатель. Он был невелик, достаточно грузен и в меру суров. Но Председатель не лез вперед — видимо, он обязан был следить только за тылами. Его больше интересовала Тетя Маша. Он часто останавливался около нее, но никогда не подбирал листья возле стола счастливой мамаши. Так и уходил Председатель в тайгу вслед за первыми лучами солнца и Тетей Машей.

Ручей пустел. Утренняя тишина доставалась птицам и щучьим хвостам. Скрипели камышовки, верещали дрозды. Я плыл домой и всегда знал, что могу встретить еще лосей. С этими животными я проводил меньше времени, они хуже знали меня, а потому относились к моей особе более осторожно. И только один из них, Старик, почти никогда не уходил при виде моей лодки. А если он все–та–ки и поднимался с земли, то низко опускал голову и с трудом волочил по болоту ноги. Старик давно устал, но крепкая память все еще вела к ручью, где, может быть, не так давно он уступил свое место мужественному Подвигу.

Старик оставался сзади. Я спокойно работал веслом и всегда встречал при выходе из ручья дурную Милку. Милка толкалась в стороне от стада. То ли ее еще не пускали туда по молодости, то ли девичья гордость молча ждала особого приглашения… Милка была пуглива и стройна. В эту осень ей придется проложить по тайге первую дорожку своей испуганной любви. Милка понесется по лесным островам, она еще не будет знать зачем, но вдруг почувствует, что это уже любовь, и шарахнется в сторону. Потом устанет бегать и останется кого‑то ждать на краю уютного болотца… А пока Милка еще ничего не знает, пока она только стройная и красивая, но одна. Она бродит по ручью, убегает, снова возвращается и, вылупив глаза, удивленно смотрит в мою сторону…

От каждой ночи, проведенной на Долгом ручье, остается странное и тревожное чувство. Еще долго мир вокруг кажется нереальным. Я еще там, на ручье, среди лосей… Голова кружится от всего виденного, от счастья достигаемой цели. Да, я, наверное, почти приучил этих лосей не бояться меня. Теперь проще и легче разгадывать тайны их троп, их хозяйств… Лоси уже приняли меня. Еще немного, и я пойду к пугливым гагарам…

А пока гагары уплывают, правда, уже не ныряют от лодки, а просто уплывают, и даже не очень быстро. Но гагары все‑таки еще без меня — они пока не мои… Я не боюсь этих слов — «мой», «мои». У меня уже есть мои лоси на Долгом ручье. Их приходится скрывать, скрывать от тех людей, которые иногда появляются в моем лесу и которые, пожалуй, не отказались бы от куска свежего мяса. У меня в лодке всегда топор, веревка и ружье. Топор — перерубить кости, веревка — опустить в воду излишки мяса. Ручей холодный, и мясо в воде пробудет долго. Я показываю на свою лодку, на топор и веревку и жалуюсь, что вот уже три недели катаюсь по ночам, а лосей нет. Мне задают вопросы: куда же ушли? Где искать? Я молчу. А если и отвечаю, то показываю совсем в другую сторону.

Я никому не рассказываю и про свое озеро, про своего лося на Тимкове, про своих уток и своего журавля… Да, у меня есть мои лоси и мое озеро. Мое — это не собственность. Это — доверие, а может, и любовь. Сейчас в избушке после сырой ночи, после тайги и бульканья лосей, достающих со дна корневища кувшинок, после долгой разлуки с людьми я вспоминаю чистое и большое чувство, ради которого мы, наверное, и живем… Я вспоминаю весну, Северный вокзал столицы, я не вижу вагонов, а только платформа, и не платформа, а женщина, идущая все быстрей и быстрей за убегающим поручнем… Для этой женщины я тоже мой. И это «мой» не собственность. Собственность — право только брать. «Мой» — это доверие. Доверие и любовь. Вот почему мне и бывает хорошо даже в избушке, даже среди болот и тайги, когда знаешь, что есть большая любовь, которую долго ищешь, которая может пугливо убежать, улететь, скрыться, но которая может и остаться, поверить и каждый день приходить, как мои лоси на Долгом ручье…

Глава четырнадцатая СОБАКИ