Планета Вода

И еще события на родине… Каждое утро русские газеты портили счастливому человеку настроение, и гармония, которую так лелеял Эраст Петрович, расползалась в клочья.

Слушая, как за чуть приоткрытой дверью спальни напевает Аннет (она всегда пела, обстоятельно готовясь к любовным занятиям), Фандорин решительно повторил вслух: «Да, к ч-черту российские газеты!». Потом поднял «Новое Время» и разгладил помятый лист, стараясь не шуршать.

Русская пресса приходила в Париж с трехдневным опозданием, поэтому никаких особенных открытий чтение не сулило – важные новости поступали по телеграфу. Однако непрекращающиеся российские драмы европейцам давно надоели, и о революционных событиях французская печать сообщала скупо. Ну, еще одна забастовка, ну, еще одна карательная экспедиция, ну, еще одно политическое убийство. La Russie – и красноречивое галльское пожатие плечами.

В России всё было как всегда.

Либеральные депутаты распущенной Думы призывали соотечественников к гражданскому неповиновению. (Эраст Петрович представил себе, как сто двадцать миллионов крестьян и двадцать миллионов мещан граждански не повинуются «реакционному режиму» – и вздохнул: ох, либералы…).

Продолжалось расследование чудовищного акта на Аптекарском острове, где неделю назад анархисты пытались взорвать Столыпина, но тот остался жив-здоров, зато отправились на тот свет двадцать три ни в чем не повинных человека, в том числе некая неопознанная беременная просительница, а еще сто человек, включая детей, получили ранения. (Ох, революционеры…).

Взрыв на Аптекарском

Охранное отделение и чины жандармского корпуса произвели массовые задержания, причем подозрительные лица в административном порядке, без судебного разбирательства, были немедленно высланы в отдаленные губернии под надзор полиции. (Ох, правоохранители…).

Новое громкое убийство: на железнодорожной станции застрелили генерала Мина, чей Семеновский полк в прошлом декабре подавил московское восстание. Убит на глазах у жены и дочери четырьмя выстрелами в спину. Стреляла, о Господи, учительница. Ее уже судят, через несколько дней повесят. (Учительница! Через несколько дней!).

Его застрелили. Ее повесят.

Потому Эраст Петрович и уехал, что не мог представить себя ни среди стреляющих в спину, ни среди вешающих. Сколько раз себе это повторял, но легче не становилось.

«Чертова страна!» – пробормотал Фандорин.

Где ты, гармония?

Чтобы справиться с раздражением – и на Россию, и на собственный мазохизм – повернул газету последней страницей, где был раздел уголовной хроники. Хоть душой отдохнуть. Вдруг что любопытное?

В самом деле: на целых пол-листа подборка материалов по необычному преступлению.

В глухой приуральской губернии убили игуменью, прямо в монастыре – еще одно знамение свихнувшегося времени. Раньше монахинь не убивали даже беглые каторжники. А здесь, кажется, еще и произошло нечто особенно зверское. По ханжескому российскому обыкновению, газета не сообщала подробностей, но все авторы ужасались «изуверству» и «неописуемой жестокости» злодеяния.

Все-таки что там произошло, заинтересовался Эраст Петрович. Из некролога и нескольких прочувствованных статей, посвященных жертве преступления, какой-то матушке Февронии, вычислить обстоятельства происшествия было не проще, чем по испанским архивным документам двухсотлетней давности.

Всё охи да ахи, сотрясание воздуха, слезливые жалобы на ужасный век, ужасные сердца. Член Святейшего Синода предполагал ритуальное изуверство и атаку на православие. Товарищ председателя Русской Монархической партии был уверен, что это дело рук анархистских элементов, желающих перебаламутить кощунством жизнь тихого заволжского края.

Эраст Петрович хотел уж отложить газету, видя, что ничего дельного из нее не почерпнет. Непрочитанной осталась лишь заметка, написанная московским викарным епископом, который семнадцать лет назад благословил покойную на монашество – этот-то уж точно не мог сообщить ничего полезного о преступлении, которое произошло в тысяче с лишним верст от Москвы. И здесь взгляд Эраста Петровича споткнулся о мирское имя игуменьи – викарий его поминал дважды. В других материалах называлась и мирская фамилия убитой, в скобках, но фамилия была обыкновенная, а вот имя довольно редкое. И когда триада – имя, фамилия и время пострижения – соединилась, газетный лист задрожал в руках Фандорина, а сам он, чего никогда не случалось, вскрикнул.

Много лет он приучал себя к сдержанности, которая стала второй натурой, так что ни в какой ситуации, даже самой критической, Эраст Петрович не выказывал эмоций – и вдруг сдавленно воскликнул: «Нет! Нет!».

Воистину чудо из чудес.

– Какой нетерпеливый! – рассмеялась за дверью Аннет, решившая, что возлюбленный зовет ее. – Еще пол-минутки!

Да-да, прошло именно семнадцать лет… Она приняла постриг в Москве. И восприемника, кажется, звали так же, как этого викария – отец Серафим. Точно!

Игуменья Феврония – это… она?!