Планета Вода (сборник с иллюстрациями)

Первое, что не давало Эрасту Петровичу покоя, не имело прямого касательства к расследованию.

— Проходя по дорожке, я заметил в дальнем углу запертую к-калитку. Что там?

— Игумений Угол. Никто кроме матери настоятельницы заходить не может. Так по уставу. Когда владыка меня поставит, я его по-своему устрою. Всю гадость вычищу. Знаете, что Февронья там устроила? Тьфу! И рассказать-то срам.

— Что же?

— Странная она была. Не то чтоб с придурью, но иногда находила на нее блажь. Я ей и в глаза указывала, душой не кривила. Прошлой весной нашли мы выводок змеенышей. Видно, гадюка с берега заплыла, родила, да и бросила. Хотела я гаденышей передавить. Что с ними еще делать? А Февронья не дала. Грех, мол, монахиням малых деток умерщвлять. Каково? — Еввула сплюнула, перекрестила узкогубый рот. — Разместила их у себя в Игуменьем Углу, за оградой. Это надо ж такое! Из молельного места гнездо аспидов устроить! Кормила их каждый вечер, молоко носила. И не трогали они ее. Пускай теперь с голоду издохнут, а то и спуститься туда боязно, прости Господи.

— А замок на калитке п-почему?

— Глазастый вы, сударь, — удивилась иеромонахиня. — И замок издали увидали. Это чтобы Манефа малахольная не сунулась.

— Манефа — это монашка, которую отец Валерий назвал Маняшей? Такая… с маленькими глазами? — деликатно уточнил Эраст Петрович.

— Какая она монашка? — Еввула смотрела сердито. — Не хватало еще идиоток в инокини постригать!

— Ну хорошо, послушница.

— И не послушница! Это Ия послушница, а Манефа — трудница и послушницей никогда не станет. Февронья, всякому непотребству потатчица, дозволила дурочке по-монашески облачаться, чтоб не плакала. Ничего, вот отец благочинный меня ныне в игуменьи поставит, я порядок тут наведу, с Божьей помощью.

— Вы, кажется, недолюбливали настоятельницу? — не удержавшись, спросил Эраст Петрович про необязательное.

— Я всех люблю. Как Христос велел. А одобрять не одобряла. Никудышная была игуменья, прости Господи. Согласно имени — искусная врачевательница, подобно святой Февронии, а более ничего. Я ей повиновалась, все послушания исполняла, потому что устав велит, однако всегда в глаза ей говорила: не дело невестам Христовым за больными горшки носить. Я в монахини шла Богу служить, а не людям, тем паче дикаркам лесным, кто крестики носят, а сами идолам молятся.

Игуменья

— Отчего же вы не перешли в другую обитель, если вам здесь не нравилось?

— В монастыре живут не для того, чтоб нравилось, а чтобы крест свой нести. Я тут над всеми после игуменьи старшая. А в большой обители иеромонахинь много. Но вы, сударь, не глядите, что сейчас подо мной всего три овцы паршивых: старуха слепая, девчонка балованная да дура несмысленная. Вот объявят меня законной настоятельнцией, я Утоли-мои-печали в истинную славу введу! — Еввула оживилась, очевидно, заговорив о том, что ее больше всего занимало. — Место здесь золотое, намоленное, самим Господом под обитель обустроенное. У нас в губернии есть знаменитый мужской Новоараратский монастырь на Синем озере. Тихий остров строгой жизни средь вод. Так же можно и Утоли-мои-печали поставить, только для женщин. На всю Россию слава пойдет! Места здесь немного, но скит можно расширить и перегородки поломать, чтобы все обитали общежительно. Можно и еще один корпус поставить. Я прикинула: тридцать инокинь расселятся, в тесноте, да не в обиде! На берегу, где больница, постоялый двор для паломниц построим. Источник у нас есть, со сладкой водой. Освятить — и…

— Расскажите про ночь убийства, — перебил некстати разговорившуюся монахиню Фандорин. — Когда и как вы видели игуменью в последний раз?

— Вечером. Она слаба была, лежала колодой. Успенский пост еще не начался, но Февронья всегда загодя говеть начинала. Я в ту ночь должна была в больнице ночное послушание исполнять. Говорю: «Не остаться ли с вами, матушка? Вы вон пошевелиться не можете». Она мне шепотом, еле слышно: «Ничего, отлежусь». Ну, я поплыла. Утром рано возвращаюсь, а у нас тут крик, метание…

— Нашли тело?

— Нет еще. У Манефы приключилась падучая. Подле входа в Февроньину келью. Ия с Вевеей ее держали. Это я уж потом догадалась: Манефа вошла к матушке (она ко всем без стука ходит), увидела кровищу, шарахнулась прочь — и в припадок. Она, дурочка, так-то тихая, а в припадке бешеная становится. Один раз Февронии палец до кости прокусила… Вижу я, что Вевея с Ией уже припадочной дощечку меж зубов сунули, лицо уксусом трут. Спрашиваю: «Что матушка, всё не встает?». Захожу проведать — Господи-Исусе! На полу — море чермное. Сама лежит — кожа меловая, сплошь в багровых точках. И всё вверх дном…

Еввула часто закрестилась.

— Келью вы, конечно, отмыли и всё там прибрали? — спросил Эраст Петрович, зная по ночному визиту, что это не так.

— Ничего не трогали. Как тело вынесли, больше не заходили. Я воспретила. Злое это место, там диавол побывал. Вот отслужит нынче отец благочинный очистительный молебен, тогда приберемся.

— Пойдемте. Покажете.

На месте преступления Фандорин сразу взял выпотрошенный ларец.