Планеты с тёмными именами (СИ)

Я увидел её мельком, словно из окна пролетающего поезда: дивные ландшафты, полные цветов и запаха влюблённых. И даже во сне я узнал этот рельеф, эти до боли знаковые изгибы местности на которых я провёл розовые годы детства. И я тоже пах, как любовник, я и был любовником, маленьким любовником мира, и моя маленькая промежность благоухала всеми ароматам злачного Парижа. Меня любили все и я любил всех и природу и людей и вещи. Я прожил своё детство, словно на груди у женщины - упитанный божественный младенец, откормленный рафаэлевской Мадонной. Меня ласкали, меня лелеяли, обсыпали иезуитскими подарками, подтирали мне жопу, Бог ни на минуту не оставлял меня без внимания. Я жил в леденцовом дворце среди мармеладок и похожих на какашки шоколадных конфет. Мир лобызал меня в темечко, а я бросался зефиром, надувал молочные губки и вредничал. Я был недоволен, я был всегда недоволен, самовлюблённый сукин сын, маленький эгоистичный жигало. Плевать я хотел на рай и на старых пердунов меня содержащих. В своём самомнении мне хотелось большего, мне казалось, я его заслуживаю, я только тем и был занят, что искал от добра добра. Я искал приключений на свой зад, набивался на неприятности, по чём зря испытывал судьбу и вот я здесь. Пора взрослеть. Мир от меня отвернулся, география мне изменила, но я сам во всём виноват. Я сам попросился вон из Западной Европы, я вёл себя неподобающим образом, не соблюдал дресс-код, я, видите ли, зажрался и меня с удовольствием отпустили - на вольные хлеба, на все четыре стороны. Брошенный, изнеженный любовничек, баловень географии. Мне очень толерантно дали понять, что изгнали из рая.

Да, пора взрослеть, больше никто не будет подтирать тебе зад - аминь. Питер бесцеремонно растолкал моё сновидение. "Вставай, а то замёрзнешь"; сказал оно коронную фразу всех кто расшевеливает спящих. Я вышел из дремоты, словно прорвал радужные стенки мыльного пузыря, и сразу почувствовал, что оказался в ином бытии. Здесь было черно и холодно. Чёрт, как здесь холодно и как я только исхитрился заснуть на таком собачьем холоде. В мокрой одежде на рьяном ночном сквозняке я почти окоченел.

- На, одевай сапоги - простудишься - участливо сказал Питер и бросил мне принесённые гамнодавы.

- Ну и холодрыга - надев шерстяные носки, я быстро окунул ноги в волглую обувь. Не могу сказать, что мне стало сразу теплее: внутри кирзаков было влажно и паскудно, как и снаружи - они порядком отсырели.

- Ну вот, теперь можно идти - уха поспевает.

- Какая ещё уха? - вяло поинтересовался я - вы хоть рыбу помыли?

- А зачем? Она прямо в ухе и отмоется - живенько пошутил Питер и тут же добавил, - мыли, мыли и постирали и выгладили тоже. Вот только почистить забыли. Пошли.

Он оскалил свои зубы в жёлтой улыбке. Это же надо: он оскалил свои зубы в жёлтой улыбке, совсем как тогда под сенью летающей тарелки в обществе оживших мертвецов. Судя по всему, у него было хорошее настроение. Две шутке подряд - Для Питера это был уже перебор. Второй раз за всё то время, что я находился в Восточное Европе, он обнаружил весёлое расположение духа. А Питер оказывается юморист.

В отличие от Питера, я был совершенно не в духе, мне всех хотелось послать и всё казалось неинтересным, словно импотенту. Я плёлся за Питером через силу, едва волоча глобальные ноги. Мы подошли к большой группе людей, собравшихся вокруг сияющего в ночи, красивого костра. Над огнём, подвешенный за дужку, телепался полусферический почерневший котелок; туда, наверное, помещалось ведра два воды, не меньше. Возле костра стояло ещё жестяное ведро полное какой-то подозрительной, шевелящейся темноты. Проходя мимо, я невольно заглянул внутрь ведра и отшатнулся. Меня как будто застигли врасплох: в глубине ведра бескомпромиссно сражались громоздкие механизмы раков. Полное ведро ракообразных неприятно шуршало, скрежетало и поскрипывало, словно тёрлось о жестяные стенки души.

- А ну подвинься - сказал Питер и усадил меня рядом с собой.